Секретный фронт

- Пеши шел, - объяснил Ухналь, - весь аккумулятор разрядился. - Он закурил махорку. Мария Ивановна, страдающая слоновой болезнью, трудно переносила табачный дым. Разговаривая, она незаметно отмахивалась и проникалась необъяснимой тревогой. "Свояк из села" казался ей странным, он почему-то не знал самых простых вещей, председателя сельсовета называл бургомистром, милиционеров - полицаями, а пограничников - энкеведистами.

Ухналь не догадывался о своей промашке. Впервые за долгое время ему хотелось выговориться перед простым и, как ему показалось, добрым человеком. И попал впросак.

Ганна еще из сеней увидела Ухналя и обомлела. Неспроста пожаловал этот страшный человек. Войдя в комнату, она устало прислонилась к дверному косяку и еле-еле вымолвила обычные слова приветствия.

- А я, Ганнушка, - вздохнув с облегчением, сказала Мария Ивановна, как могла занимала твоего свояка.

- Спасибо вам, добрая женщина, за вареники, за сметану... поблагодарил Ухналь Марию Ивановну, - за приют, за ласку. - И, обернувшись к Ганне, добавил: - Уси наши передают тебе поклоны, живы-здоровы. Дошла до нашего села чутка*, що одяг привезли в Богатин... Бачишь, як пообносились?.. - Ухналь молол еще что-то несуразное, чтобы усыпить в Марии Ивановне возможные подозрения.

_______________

* Слух (укр.).

- Ось так можно и на кукан попасть, Канарейка, - сказал Ухналь, когда Мария Ивановна вышла.

- Не кличь меня так!

- Обязан, - многозначительно произнес Ухналь, плотоядно любуясь красивой зазнобушкой, ее легким румянцем, синими очами, сводившими его с ума.

- Обязан? - переспросила Ганна, и, хотя руки, убиравшие со стола посуду, дрожали, Ухналь угадал в ней твердость и сопротивление.

- Да, Канарейка. - Ухналь полез в карман, достал удавку, подкинул на ладони.

Ганна никогда не видела этот инструмент палачей, но сразу догадалась, что это такое.

- Кому?

- Кому, кому? Сама знаешь.

Ганна бросилась к Ухналю, схватила его за свитку, притянула к себе.

- Ни, ни, ни!

- Як так ни? - спросил Ухналь. - Приказ.

- Не дам! - Она оттолкнула его, забилась в угол комнаты. Уличный фонарь через окно тускло освещал ее съежившуюся фигуру.

Мирно тикали ходики, расписанные петухами, подчеркивая тишину. По улице тяжело пророкотала машина на гусеничном ходу: трактор, а может, и танк. Ухналь стал в простенок между окон. "Ничего не стоит ей, дуре бабе, садануть по стеклу и подать голос. Ворвутся "архангелы" и не вякнешь". Мелькнула мысль и тут же исчезла. Сильнее страха в сердце надсадно стучало сомнение, которое вопреки желанию не покидало его: ощущение бесцельности своих поступков, неверие, опустошенность.

Когда за окном стихло, Ухналь обессиленно опустился на табурет, разжал кулаки, на пол упала удавка. Его глаза и глаза Ганны потерянно уставились на страшный шнурок.

- И що ж робыть, Ганна? - Сведенные судорогой губы Ухналя еле пошевелились.

- Кинуть все...

- А кто мене подыме, кинутого?

- Люди! - воскликнула Ганна.

- Яки люди? Энкеведисты?

- Солдаты они! У них держава. А що у тебе?

- Що у мене? - Ухналь опешил от этого прямого и, казалось бы, простого вопроса. - У мене... схрон... кулемет... да ось оця борозна. - Он пальцами провел по глубокому шраму. - Перепаханный я, а всходов нема.

- И не дождешься в своем схроне. - Ганна с отчаянной страстью говорила о его загубленной судьбе, и хотя не подбирала слов, они вылетали как пули, тяжко раня. - Забрались в мертву землю! И сами як мертвяки! Завидуете чужому счастью, режете, давите людей, дитей губите! За що? За то, що они хотят живой земли, живого сонця? Ну?

Ухналь любовался Ганной, и мысли его посветлели, будто из-за хмары сверкнул ясный луч - предвестник погоды.

- Цикава* ты, - только и сумел вымолвить расстроенный парень, - булы бы у нас крылья, знялись, як лелеки, и нема нас, через море...

- Мрии* у тебе в голови, - мягко упрекнула Ганна, вслушиваясь в его слова об аистах, улетавших за моря, в теплые страны, в сказочные леса, где много солнца и птичьего счастья.

_______________

* Интересная (укр.).

* Мечты (укр.).

Ухналь в тяжком раздумье глядел на удавку, и она будто гипнотизировала его. Да, выхода не было. Если он не затянет шнур на шее обреченной женщины, удавка захлестнет его, Ухналя, шею. А перед смертью выдадут ему "эсбисты" штук двадцать пять "буков", переломают ребра, руки, спину. Видел он не раз эти мучительные казни... "Эсбисты" - умелые палачи.

- Нема повороту, Ганна, - тихо, с отчаянием проговорил Ухналь.

- Як нема повороту? - Ганна пригладила его грязные патлы. - Немытый ты, нечесаный. Дай согрею воды, побаню тебя. От тебя за версту воняет схроном... Ну, уйдем?

- Куда? - Ухналь ощетинился. - Куда ты меня кличешь?

- На живую землю.

- Так я ее вытоптал. Нема мне прощения.

- Простят, заробишь дилами. Я помолюсь божьей матери, упаду на колени перед начальниками... поймут они...

- Энкеведисты поймут?

- Поймут... поймут... - Дрогнули плечи под ситцевой кофтенкой, рыдания сдавили горло, и, охватив голову руками, Ганна заплакала, раскачиваясь и причитая, как над покойником.