Секреты и сокровища. 37 лучших рассказов 2005 года

До него у нас бывал студент Рубио с вороной челкой до самых губ, он был испанец и еще психоаналитик — такой же белокожий, как Костик, но округлый, как киргизская дынька, на самом деле его звали как-то еще, но этого, кажется, никто не помнил. Ты изучаешь несуществующее дело, говорил ему Косточка, брать с людей деньги за твою работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Рубио сердился, смешно ругался — tonto! bobo! imbecil! и размахивал белыми руками, это у него здорово выходило, иногда мне казалось, что все разговоры у них заводятся ради этого.

Мальчики, которые нравились Косточке, были похожи, как спелые вишни, нет, как деревья в заброшенном вишневом саду, они были невысокими и неуклюжими, не умели рисовать, не читали никаких Селинов, мало и скучно пили, много и скучно капризничали. А главное — они не были русскими.

Костик говорил, что мальчик должен вызывать недоуменную жалость, почти брезгливость, тогда он, Костик, способен его полюбить.

Русские мальчики вызывали у Косточки какие-то другие ощущения и он их не любил.

Вернее, он любил одного русского мальчика, но это было давно — еще в прошлом году — и уже не считалось. Про него Косточка рассказывать не желал, сказал только, что звал мальчика касатик, потому что один глаз у него немного косил.

В тот вечер, посидев с нами на кухне часа полтора, Петя Недоптиц стал замерзать и жаловаться, мы пробовали поить его глинтвейном с апельсиновой цедрой, вино и апельсины Косточка запасал педантично, в отличие от всяких там куриц, как он говорил с великолепным травоядным презрением, этого добра у нас сроду не водилось, а вот вино, особенно божоле, не переводилось вовсе, с тех пор у меня завелись стойкие предпочтения, никаких сомнительных мерло и сира не предлагайте мне, говорю я вам.

Питер ежился и хныкал, Косточка глядел на него задумчиво, собрав между бровей две слабые складочки, а я рисовала задание на завтра, разложив свои бумажки и остро отточенные карандаши на столе между стаканами и тарелками, когда в дверь постучали.

Хозяйка, которую я считала демоническим персонажем, способным возникать из небытия раз в три месяца и протягивать пятнистую руку за жертвой, зашла в кухню, не дождавшись приглашения, и заявила, что чинить трубу, по которой тепло попадало на чердак, начнут не раньше понедельника. Пять дней, сказал Костик и покачал головой.

Пять дней, подумаешь, сказала хозяйка и удалилась. Петя Недоптиц быстро допил вино и ушел вслед за нею, драматически стуча зубами.

А мы остались и легли спать вдвоем.

То есть это я легла вдвоем — пришла в его продутый сквозняком чуланчик, щелкнула выключателем и попросилась к нему, погреться. Он прищурился надменно — я-то знала, что это от близорукости — и молча подвинулся к стене. Поверх одеяла лежало его худосочное пальто и еще два полотенца пляжного вида. Больше у нас ничего не было. Костик обмотал вокруг шеи старый свитер, а мне дал красный шарф и шапку с ушами, у шарфа был мокрый шерстяной привкус детства, такой бывает, когда долго дышишь внутрь, чтобы сохранить тепло.

Минут через десять он встал и вытащил из клетки сидевшую под шерстяным носком свинку. Ничего, если она с нами? спросил он, не глядя на меня. Ладно уж, сказала я, soit! Только пускай лежит с твоей стороны.

Пять ночей мы провели под одним, точнее, тремя одеялами, и еще под косточкиным рыбьим пальто.

Если я просыпалась, чтобы выпить воды, но медлила, не решаясь спустить ноги на ледяные доски, Косточка тоже просыпался, я видела его лицо над собой, и худую руку со стаканом, ищущую мою ладонь в темноте, утром я переползала на теплое местечко в постели, зная, что он скоро придет с двумя кофейными чашками, no sugar, no cream.

Ночью мы шептались, Костик рассказывал мне о городах, в которых он, как Шлемиль, живущий без тени, менял дешевые адреса. Прошлой зимой, говорил он, когда в трескучий мороз я путешествовал по России, моя тень так крепко примерзла к земле, что я никак не мог ее оторвать, а однажды какой-то олух так неудачно наступил на мою тень, что продырявил ее насквозь, пришлось отдать ее в починку.

Это же Шамиссо, смеялась я, засыпая, ты там последний раз был в семьдесят втором беспросветном году, меня как раз в ясли водили на Малый проспект Петроградской стороны. Шамиссо, соглашался Косточка, но ведь бен тровато? Бен тровато, соглашалась и я.

Еще мы говорили о мальчиках, его и моих, правда у меня их было меньше, зато среди них были русские, а они самые лучшие, убеждала я Костю, у них бывают просветления и помутнения, а у твоих бывают только похмелье и ломка, все предсказуемо.

Русские мальчики кладут голову на руки и глядят исподлобья, в них можно бросить что-нибудь тяжелое и сразу заплакать, французский мальчик, в которого я плеснула вином в разгаре нежнейшего спора, поджал губы, встал и ушел, а русский мальчик снял бы рубашку и бросил бы, а потом и с меня снял бы, в этом весь смысл плескания в мальчиков вином или кофе, говорила я, а Костик не верил.