Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе

Я гляжу только на тебя, женская моя ипостась на земле. Другие — чужая кровь, не единородная, как ты, родившаяся со мной в один день. […] Но с тех пор как губы мои опушились темными волосками, у многих дам, когда они глядят на меня, влажнеют глаза. А я, напротив, холоден к ним, никого сильнее не хочу видеть, чем тебя.

Слова «я смотрю только на тебя» и сопровождающее их чудесное определение «женская моя ипостась на земле» выражают суть дела самым недвусмысленным образом. Вилигис свидетельствует тут о себе, что его сходство с сестрой составляет основу его влечения к ней, что он любит в ней свое отражение. Этот нарциссизм не должен удивлять читателя. Нарцисистские черты есть и у Тадзио, и в особенности у Иосифа, я уже говорил об этом и не буду здесь повторяться.

«Я гляжу только на тебя, женская моя ипостась на земле», — говорит Вилигис, и в этих словах слышится, что его сходство с сестрой представляет собой пленительную производную от мифологического нарциссизма: любовь к ближнему, похожему на тебя, — это любовь к себе через него. А если подумать еще, то можно заметить, что, в отличие от Нарцисса, которому для любви к себе нужно смотреться в водную гладь, Вилигис не нуждается в таком зеркале. Сестра ему зеркало. Каждый взгляд, брошенный на нее, возвращает ему его отражение. Кстати, это наводит на возможную разгадку ненависти Амнона к Фамари. С момента их близости Фамарь становится ему отражением, но отражением его отвратительной стороны. Отныне и далее любой взгляд, который он бросит на нее, напомнит ему все уродливое в нем, и поэтому он требует от нее скрыться с его глаз.

И еще одно различие: когда Нарцисс протягивает руку и касается предмета своей любви, иными словами — себя самого, отраженного в воде, картина исчезает. Задрожит рябь, поднимется волна, и любимое изображение растает. Это означает, что попытка реализовать любовь уничтожает ее предмет. Но Вилигис может протянуть руку, может коснуться своей женской ипостаси, своего отражения, и оно не стирается и не исчезает. Оно остается, оно теплое и ощутимое, оно возвращает ему взгляд и прикосновение, она тоже желает и любит свое отражение — его, свою ипостась.

Сходство между братом и сестрой, этими ипостасями друг друга на земле, так велико и существенно, что оно сохраняется — как сильное воспоминание — и после смерти Вилигиса. Сибилла изнуряет себя, чтобы искупить свой грех, и рассказчик говорит:

…в расплате за грех не поплатилась своей красотой, которой Бог ее не обидел, и, хотя от бдения у нее часто бывали синие круги под глазами, она, сохраняя на земле черты покойного брата и созревая от года к году становилась красивейшей женщиной.

Если Сибилла сохраняет облик умершего и она красивейшая среди женщин, то не был ли Вилигис красивейшим из мужчин? Одинаковы ли критерии женской и мужской красоты? Похожа ли она на мужчину? Похож ли он на женщину? А может, они вдвоем составляют еще одного томас-манновского гермафродита, еще одного Иосифа, еще одного Тарзио, еще одного то ли юношу-то ли девушку, в котором-которой присутствуют оба вида сексуальности и в чертах лица которого-которой мерцают оба типа красоты? Здесь уместно напомнить, что так же, как томас-манновский Вилигис любил себя в образе Сибиллы, томас-манновский Иаков любил Рахиль, которая виделась ему в образе Иосифа, и так же, как Иосиф стал отражением своей умершей матери, так Сибилла «сохранила на земле черты покойного брата», на которого походила.

Роковое сходство повторилось и в следующем поколении. Плод греха, сын Григорс, которому предстоит быть отправленным в бочонке по воде и вернуться в свою страну, чтобы жениться на своей матери, очень похож на обоих родителей. Вначале мы можем догадываться об этом лишь косвенно — из описания его стройной фигуры, его волос, темных ресниц и изящного удлиненного черепа. Но в силу важности вопроса Томас Манн не полагается на память и понимание читателя и говорит однозначно: «Он был похож на мать, а стало быть, и на дядю».