Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе

Я это испытал на самом себе. Будучи читателем, не настолько сведущим в философии, теологии, истории и искусстве, как Филдинг, я не был в состоянии опознать каждый его намек. К сожалению, он не единственный такой автор. Моя читательская биография устлана осколками моих столкновений с библиографическими ссылками Лоренса Стерна, Набокова, Сервантеса, Бялика, Агнона, Мелвилла, Томаса Манна и многих других.

Ясно, что нельзя требовать от любого читателя опознания всех литературных, исторических, художественных и философских отсылок каждого писателя. И ясно также, что писатель сам их открывает в ходе исследования, которое он проводит для нужд написания своей книги, и торопится включить их в нее, как будто он ими пользуется каждодневно. Но читателю от этого не легче.

А вот при чтении «Иосифа и его братьев» Томаса Манна я чувствую себя как дома. Я могу видеть, как он использовал или изменил библейский текст, а кое-где могу различить также отрывки из еврейских комментариев или мидрашей. С другой стороны, когда я читаю его «Волшебную гору», я разбиваюсь о ее философские рифы. К счастью, там есть также любовная история, и эта история радует меня по двум причинам. Во-первых, в ней есть великолепный эпизод, когда влюбленный проникает во врачебный кабинет, чтобы посмотреть на ренгтгеновские снимки своей возлюбленной. А во-вторых, я вижу, что во всем, что касается понимания любви, у писателя нет преимуществ перед читателем.

Гоголь в своих «Мертвых душах» тоже нередко насмехается над читателем. Но он делает это не так грубо, как Филдинг, а кроме того, у него более изысканное чувство юмора. Филдинг лупит читателя толстым морским канатом, Гоголь же стегает его тонкой иронической розгой.

Вот, к примеру, абзац, в котором Гоголь извиняется за грубое слово, которое вырвалось у его героя Чичикова. В отличие от Филдинга, который, как мы видели, насмехается над невежественным читателем, Гоголь нападает, напротив, на тех, кто почитает себя образованным:

Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что ж делать? Таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь… […] А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, — словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его.

А в другом месте Гоголь высказывает аналогичное замечание, обращенное на сей раз к читателю женского пола:

Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям. Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы требуют, чтоб герой был решительное совершенство, и если какое-нибудь душевное или телесное пятнышко, тогда беда!

В «Мертвых душах» нет предисловия, но в них много обращения к читателю. Самое первое из них содержит замечательно смешную и неожиданную фразу. Гоголь описывает гостиницу, которую выбрал Чичиков, и говорит, что она похожа на всякую другую, но с одной разницей:

Только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал.

Мы, которые прочли у Филдинга, что писателю не дано узнать что-нибудь о своих читателях, удивляемся: откуда Гоголю знать такое? А вдруг найдется читатель, который все-таки видел эти груди?