Секс дыбом

Рядом с ней метался Женя – ни жив, ни мертв! Спасти его могло только чудо, но оно не приходило. Жуткие дохлые крысы на кровати, кажется, парализовали его волю – и максимум, до чего он додумался – распахнуть настежь дверь спальни и постараться увести Эфесию прочь. Но не тут-то было! Она уже не контролировала себя – и на любые попытки прикоснуться к ней огрызалась, подобно дикой свинье, раззадоренной охотничьим рогом.

Я хохотал до судорог в животе. Вот она – сладкая, медовая месть, месть, о которой объект мести будет вспоминать до конца своих дней! Месть, о которой в кошачьем (да и в человечьем) мире скоро пойдут легенды, а я – ее идейный вдохновитель и творец – стану символом кошачьего сопротивления людской самодури (или как правильно-то?). Самодур, самодура, самодурь? Во – самодурство! Стану символом кошачьего сопротивления людскому самодурству!

Отсмеявшись до судорог в животе и успокоившись (хотя вопли Эфесии не стихали, грохот автоматчиков во входную дверь нарастал, а жалкие поскуливания Жени, кажется, грозились перерасти в непреднамеренный инфаркт, осложненный инсультом), я пришел к выводу, что нужно спасать хозяина. Он и так уже довольно наказан, если окончательно гикнется (помрёт), в моём образе жизни случится невосполнимая брешь.

Я понесся вниз – на третий этаж – заскочил на кровать, по пути пощекотав очарованием и пушистостью Эфесию по ноге, расторопно схватил первую крысу, затем – вторую и, сделав зверскую морду, задрав вертикально хвост, с видом освободителя и супермена в одном лице (в одной морде) медленно вышел за дверь. Как ни крути, а крысы – довольно редкий деликатес, оставлять их Эфесии и Жене я изначально не планировал – после того, как всё закончится, уйду к себе куда-нибудь и полакомлюсь!

Спустя несколько минут звуковое визгливое стаккато стало сходить на нет. Только автоматчики не успокаивались – еще немного, и они высадят окна на первом этаже! «Женя, идиот! Ты что, хочешь, чтобы они весь интерьер порушили?», – наверное, эта простая мысль передалась от меня хозяину, и он, оставив успокаивающуюся Эфесию сидеть голой и опустошённой в кресле, побежал-таки вниз – отворять. Попутно одев трусы и завернувшись в халат.

Естественно, после того, как автоматчики ворвались в дом, первым делом Жене сунули ствол в брюхо: «Ду бист руссише партизанен? Аусвайс!». Женя что-то жалостливо щебетал под их неумолимым взором, упирая на то, что наверх подниматься нельзя, поскольку хозяйка автоматчиков всё еще голая. Но живая, целая, невредимая. «Их бин дойче полицай! Я есть ваш союзник! Мамка, курка, млеко, яйко, пиф-паф!»

Жене, конечно, не поверили, охранники разделились, один остался с хозяином, второй побежал наверх – и в итоге, не знаю, лишили охранника работы или же нет, но взрыв возмущения Эфесии (которая, как я уже говорил, сидела расслабленной и голой в кресле) был сравни по мощности с атомной бомбой, сброшенной на Новой Земле при Никитке Хрущеве.

* * *

Более-менее всё успокоилось только через четверть часа. Женя лебезил перед Эфесией так, что мне, наблюдавшему сию картину, иногда хотелось зажмурить глаза и фыркнуть от возмущения. Меня, как спасителя драгоценной жизни наследницы, никто уже выгонять не собирался – мало того, из всех мужчин, находящихся в доме, только я теперь воспринимался Эфесией настоящим мужиком. Остальные – жалкие убогие клоуны, а Женя к тому же еще и дурак набитый, если не сказать похуже!

После крыс Эфесия пребывала в пессимизме. Что, конечно, не могло не отразиться на ее общем настроении. И если некоторое время назад она заставляла Женю придумывать любовные строки, то теперь велела в срочном порядке набросать надгробную эпитафию: