Секс, ложь и фото

– Нет. Я хочу сказать, если тебе нужно составить мнение о человеке, непременно посети его жилище. А художников, всех творческих натур это касается в первую очередь. Итак, Египет… Мало ли людей, увлекающихся искусством этой великой страны, мало ли людей, глядящих с замиранием сердца на шпили готических соборов, мало ли людей, наконец, желающих украсить пол перед камином или без камина шкурой белого медведя? Сотни и тысячи. Но когда смешаны эпохи, предметы подобраны так, чтобы выражать какой-нибудь основополагающий принцип миропонимания хозяина, можете не сомневаться, что речь идет об идейной установке.

– И какова же она в случае с Шилкиным?

– Вы хотите знать, почему он не ограничивался сексом и фотографированием проституток, а еще вдобавок и убивал их? – уточнила я.

– Ну да, – немного растерянно произнес Кряжимский.

– С чем у вас, Сергей Иванович, ассоциируется Древний Египет? – решила я немного разыграть зама.

– Ну, пирамиды, солнце, – почесал он в затылке, – фараоны, гробницы, мумии, кошки, статуэтки, белые ткани, струги, Нил…

– Хорошо. Я, например, могла бы окрестить всю эту египетскую цивилизацию одним словосочетанием – «Божественная государственность». Фараон, он же мессия, – стержень, вокруг которого вращаются небо и земля, боги и люди. Связующее звено. Он призван творить добро и вершить судьбы согласно высшим законам Ра, самого маститого из древнеегипетского пантеона бога. Искусство в Древнем Египте выполняло религиозно-государственную функцию. Египет был иллюзорной картиной примирения личного и общественного путем выполнения правил, заповеданных богами и мудрецами. Это была фальшивая гармония, которая могла быть достигнута при условии, что каждый отдельный индивид погасит все свои непроизвольные эмоции, целиком и полностью предаст себя воле законов, монолиту, гигантской пирамиде ответственности и святости, каждый камень в которой – нивелированная до строгого регламента ответственность рядового гражданина.

– Ну и… – не въезжал Кряжимский, – больно умно.

– А то, что искусство в таком случае выступало как мумифицирование грандиозной истории и заповедей Древнего Египта. Я бы сказала, истории как таковой и не было. Представление египтян о ней укладывалось в картину раз и навсегда заведенного миропорядка, иногда потрясаемого кризисами и войнами, но по большому счету стабильного. Искусство Древнего Египта, не знаю как вам, а мне всегда напоминало какой-то мавзолей. Холод, тишина… Вы были в Пушкинском музее?

– Был, а что?

– Видели там мумию, в зале искусства Древнего Египта?

– Ну да. – Кряжимский потер ладонью подбородок.

– Ну и как вам? – лукаво улыбнулась я, – тленом не повеяло? При всем моем глубоком уважении к этой трехтысячелетней цивилизации.

– Повеяло, откровенно говоря, – усмехнулся он.

– Не пойму, если египтяне верили в реинкарнацию и светлую жизнь за пределами этой жизни, почему они придавали такое значение своим мумиям, вообще – телу?

– Ну а с Шилкиным как это связано?

– Для него каждая девушка была не просто проституткой, не просто моделью. Фотографируя, он как бы освящал, превозносил ее над грязной и в общем-то незначительной жизнью. Он ее «мумифицировал», отправлял в вечное плавание на струге собственного искусства. Как же он мог допустить, чтобы девушка, преображенная его творческой мощью до какой-нибудь фараонши или царицы, снова стала заниматься проституцией? Нет, моральный аспект этой древнейшей профессии здесь ни при чем. Шилкин не мог признать за своими моделями земной, мирской, а по большому счету – самостоятельной жизни за пределами того благородного мифа, который он создавал из бытия каждой. Это некая разновидность обладания. Невроз художника, не имеющего в себе силы расстаться со своим законченным произведением, в совокупности с параноидально-навязчивым отождествлением модели и предмета эстетического наслаждения, который он из этой земной и по-своему убогой модели творил. Я даже склонна думать, что сам Шилкин хотел стать предметом своего искусства и отправиться в вечное плавание.

Он сказал мне, что часто представляет себя плывущим в саркофаге. Ой, не поверите, у него и бар в форме саркофага. Вот почему он гонялся за жизнью, он чувствовал ее острую нехватку. Ибо стоило ему приблизиться к ней, разглядеть ее ускользающую лучистую улыбку, как у него тут же появлялось желание поймать это нежное сияние и положить его в карман.

То, что для относительно здорового художника является пыткой на какое-то время, жгло огнем душу Шилкина постоянно. Он злился и на себя, и на жизнь, потому что боялся ее. Она не давалась ему, а всегда или убегала, или превращалась под его руками в мумию.

– Понятно, – Кряжимский посмотрел на меня опасливо и одновременно заботливо, как-будто у меня было воспаление коры головного мозга, – умная ты у меня начальница.

– Часто, чтобы выстроить логическую цепочку, нужно просто прислушаться к себе, к своей интуиции… Как прислушивались египтяне… – захохотала я.

– Кофе? – предложил Кряжимский, потому как лучшая в мире делальщица кофе – Марина в тот момент отсутствовала.