Секс в кино и литературе

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге “Анатомия человеческой деструктивности”, что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского “Портрета”, скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их. “Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья”. Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал (говоря словами Давенпорта, он “потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку” ).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается: “У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?”

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир – сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности до смешного прямолинейна. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, “специалист по сексуальным преступлениям” Джорджон и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза. Словом, все-все – представители всех народов, профессий и слоёв общества, физически здоровые и инвалиды – все садисты и преступники, реальные или потенциальные. Почти по Генриху Гейне:

В ту же дудку жарит всяк –

И профессор и босяк!

По Бёрджессу, Алекс, выйдя на свободу, был избит не бродягой и его друзьями, а стариками–интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью. “Все кричали что-то вроде: «Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!» и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости”.

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир – далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, изначально направленной на него. Прежде всего, ведь сам он и виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти – потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной подлой агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редким исключением является тот случай, когда его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке и драться пришлось почти на равных, пользуясь преимуществом внезапности нападения и орудуя ножом.