Сексуальная жизнь Катрин М.

Будучи подростком, я по-прежнему пребывала в неведении, примерно соответствующем уровню моего детского онанизма. Маленькой девочкой я поняла, что некоторые игры доставляют мне ни с чем не сравнимое наслаждение, поэтому я играла в куклы по специальному сценарию. Я скручивала трусики в некое подобие плотного жгута, прилегающего к щелке между ног и немного врезающегося между ягодицами, после чего усаживалась таким образом, чтобы жгут осуществлял ощутимое давление. Затем я брала пластмассового пупсика и его крохотной ручкой начинала водить по обнаженному телу Барби. Немного позже я заменила скомканные трусики прямым сжатием припухлостей, обнаружившихся в начале расщелины, и перестала играть в куклы — вместо этого я закрывала глаза и сама становилась раздетой, ласкаемой Барби. Возможно, потому, что эта деятельность доставляла мне настолько интенсивное удовольствие, я никогда не пыталась углубить мои познания в вопросе взаимоотношения полов. Вот, однако, самое интересное: в то время как воображаемая «я» принимала ласки множественных мальчиков, реальная Катрин лежала скорчившись, в почти полной неподвижности, словно парализованная, прикованная к постели, если не считать едва заметного — с амплитудой в несколько миллиметров — движения ладони, зажатой в паху. Уже много лет отец и мать не делили брачное ложе — отец остался в бывшей супружеской спальне, а мать перебралась в комнату, где, кроме меня, жил также мой младший брат, и спала со мной на большой кровати. Невзирая на отсутствие явных запретов ребенок прекрасно понимает, о каких занятиях родителям лучше ничего не знать. Я развила поистине поразительную ловкость рук для решения парадоксальной задачи: доставить себе удовольствие при минимальном количестве движений и почти не дыша — мать, перевернувшись на другой бок и случайно прикоснувшись ко мне, не должна была ни в малейшей степени почувствовать трепетание детского тела. Необходимость возбуждаться скорее при помощи мысленных образов, чем посредством откровенной ласки, возможно, сыграла немаловажную роль в развитии моего воображения. Однако бывало всякое: иногда мать, заподозрив неладное, встряхивала меня хорошенько и награждала всяческими нелицеприятными эпитетами («маленькая развратница»). К тому времени когда в дверях появился Клод и предложил увезти меня к морю, я уже перестала спать в одной кровати с матерью, но сохранила привычку — я хранила ее долгое время — мастурбировать в постели, свернувшись калачиком. В общем, можно сказать, что, прежде чем раздвинуть ноги, мне пришлось научиться разворачивать плотно свитый клубок моего тела.

Пространство редко раскрывается сразу и целиком. Даже в театре — там, где еще сохранился занавес, который можно поднять, — это трудный процесс: тяжелая ткань нехотя ползет вверх и нередко, обнажив лишь половину сцены, запинается на полпути, с трудом преодолевая невидимое сопротивление и отдаляя на несколько секунд столь ожидаемый зрителями момент, когда они наконец смогут мысленно принять участие в разворачивающемся действе. Хорошо известно, что мы придаем особенное значение понятию перехода, будь оно связано с определенным местом или с определенным отрезком времени. Очень может быть, что томное наслаждение, обволакивающее меня в зале ожидания аэропорта, звучит дальним отзвуком того далекого сегодня акта освобождения самой себя от самой себя, совершенного в день, когда я приняла приглашение Клода и, открыв дверь, перешагнула порог, не зная, что ждет меня снаружи. Но пространство слишком похоже на гигантский воздушный шарик — дуньте в него чуть посильнее, и вы рискуете оказаться перед скукожившейся двухмерной тряпочкой.