Сексус

Однако осталась аура сна, и я пребывал там в сладостной медлительности. Какой-то глубокий смысл наполнял эту медлительность, но прежде чем я успел прочитать ее знаки, по доске прошлись губкой, и я оказался выброшенным в мир, в котором единственное объяснение всех вопросов – смерть.

Только несколько лоскутков воспоминаний ощутил я в своей руке, и как бедняки торопятся к крошкам с богатого стола, так и я жадно вцепился в них. Но крохи, упавшие со стола сновидений, оказались подобны скудным уликам, не помогающим раскрытию преступления. Текучие эти образы, которые при пробуждении тайно проносит через порог сознания некий мистический контрабандист, на той стороне претерпевают душераздирающую трансформацию. Тают, как мороженое в жаркий августовский день. И все-таки, хотя их поглощает первоначальная магма – она-то и есть подлинный материал души, – какие-то полустертые точки памяти остаются жить – кажется, что навсегда, — в смутных, бархатистых контурах осязаемой и осязающей массы, и там они движутся, существуют, живут как реальность. Реальность! Та, что сливается с жизнью, одухотворяет ее, движет ею. И в этот поток стремишься вернуться и погрузиться в него безвозвратно.

Что же осталось от того неугасимого мира, из которого я вынырнул однажды утром, весь в нежно и умело перевязанных ранах? Лицо той, которую любил и потерял! Уна Гиффорд. Но не та, которую я знал прежде; другая Уна, которой годы страданий и разлуки придали пугающее очарование. Выхваченным из мрака огромным цветком вспыхнуло ее лицо передо мной, и собственное, идущее изнутри свечение четко очертило его в пространстве. Все воспоминания о ней, ревниво сберегаемые мной, к которым я прикасался осторожно, как прикасаются пальцы курильщика к разминаемому в трубке дорогому табаку, послужили причиной этого внезапного преображения. Тлеющие угли моей памяти пробудили мраморное сияние ее бледной кожи. Голова медленно повернулась на едва различимом стебле. Губы разомкнуты жаждой, яркие, болезненно яркие губы. Будто одна только голова, голова грезящего, с закрытыми глазами, тянулась навстречу алчущим губам существа, вызванного из какой-то дальней дали. И как извивающиеся, переплетающиеся в ночи диковинные растения, губы наши приближались друг к другу, смыкались, ложились печатью на рану, до того неостановимо кровоточащую. В этом поцелуе тонула память о всякой боли, рана затягивалась. Длится это бесконечно долго, как между двумя стремительно забывающимися сновидениями. А потом, когда складки ночи мягко легли между нами, мы как загипнотизированные вглядываемся друг в друга. И как перед этим были соединены наши губы, точно так же, словно притягиваемые электричеством, соединялись наши глаза. Ни на одно мгновение не включился здесь рассудок: все было бессознательно и не зависело от воли. И в этом неподвижном, насыщенном растворе осязания и зрения проявится постепенно и новое чувство, звучание нашего давнего голоса. Единственного голоса, который говорил и откликался одновременно: двузубая нота звучала сначала тревожным вопросом, но тут же затихала, как умиротворяющий шелест набегающей волны. И трудно было поначалу понять, что монолог этот на самом деле союз двух разных голосов: это походило на игру двух фонтанов, бьющих из одного бассейна и питающихся из одного источника.

Потом все внезапно прервалось: мокрый песок зашипел, стекая с высокой насыпи, выплеснулась густая черная субстанция, оставляя обманчивую тоненькую пленочку мерцающей белизны, и чья-то неосторожная нога топала по ней и стирала ее окончательно.

Промежуток времени, наполненный множеством маленьких смертей без всякой боли, словно чья-то невидимая немилосердная рука прикасается к каждому органу чувств и почти бессознательно перекрывает воздух.

А теперь она читает вслух – удивительно знакомые места из книги, конечно же, читанной мной когда-то. Она лежит на животе, опираясь на локти, подперев ладонями голову. Я вижу ее в профиль, дразнящая плоть источает матовый аромат. Губы ее – как помятая герань, два лепестка, шевелящиеся на ветру. Слова одеты в певучий наряд. Они доносятся словно из музыкальной шкатулки, сделанной из пуха.

И лишь теперь я узнаю мои собственные слова: когда-то я сочинил их, только они не легли на бумагу, остались написанными в моем мозгу. Но она читает их не для меня, а для юноши, лежащего рядом с ней. Он лежит на спине и смотрит в ее лицо – внимательный верный обожатель. Их только двое, остальной мир не существует для них. А между ними и мной – провал, бездна. Нет никакой связи между нами, нет. Они покачиваются в пространстве осенними листьями лотоса. Мы отключены друг от друга. Я отчаянно пытаюсь докричаться до них сквозь вакуум, дать им знать хотя бы, что восхищающие их слова взяты из неродившейся книги моей жизни. Но они там, куда посторонним вход запрещен. Чтение продолжается, и ее восторг растет. Я заброшен и забыт.