Сексус

– Да, он! — сказала она. – И он совсем не такой, каким тебе кажется. К тому же мне он очень нравится.

– Вот оно что! То-то он с таким пылом взялся за наше дело! Я-то понимал, что сам по себе этот Рокамболишка волнует ее не больше, чем тот доктор, с резиновым пальцем в ее вагине. Ее, по сути, не интересовал никто: ей хотелось только покоя и чтобы не было никаких страданий. Ей нужны были колени, на которых можно сидеть в полумраке, мужской член, таинственно проникающий в нее, невнятные слова, бормотания, в которых спрятаны ее запретные, невыразимые желания. Адвокат Как-Бишь-Его – мог ли он ей все это обеспечить? А почему бы и нет? Он будет надежным, как перьевая ручка, неприхотливым, как развалюха-крысятник, осмотрительным, как страховой полис. Самодвижущийся портфель, доверху набитый бумагами, саламандра с сердцем из пастрами 106. Возмущен ли он был, узнав, что я приводил в свой дом другую женщину? Шокировало ли его, что я бросил использованный презерватив в раковину? Был ли он потрясен, узнав, что я оставил у себя завтракать свою любовницу? Улитка в шоке, когда дождевая капля проникает в ее раковину. Генерал потрясен, когда узнает, что в его отсутствие вырезали весь его гарнизон. Сам Господь Бог наверняка потрясен, когда видит, насколько тупо и бесчувственно человечье стадо. Но я сомневаюсь, чтобы когда-либо возмущались ангелы – даже тогда, когда к ним врывается буйнопомешанный.

Я пробовал ей внушить понятие о диалектичности и динамике морали. И так и сяк, даже язык заболел, старался растолковать ей тесную связь между животным и божеством. Мод разбиралась во всем этом так же хорошо, как разбирается первоклассник в четвертом измерении. Об уважении и приличиях она говорила как о кусочках рождественского пирога. Секс для нее оставался зверем, живущим в зоопарке; иногда, объясняя эволюцию, водят посмотреть и на него. Мы возвращались в город к вечеру, последний этап – надземка, ребенок уснул у меня на руках. Мамочка и папочка после отдыха на лоне природы. Город расстилался внизу в неумолимой геометрической неестественности – дьявольский сон, воплощенный в архитектуре. Сон, из которого не выбраться. Мистер и миссис Мегаполитен со своим отпрыском. Спутаны и скованы. Вздернуты к небу, как провяливаемая оленина. Пары всех сортов висят на крюках. На одном конце – медленная смерть от голода, на другом – банкротство, крах. Между станциями – ростовщик, закладчик с тремя золотыми шариками, символизирующими триединого Бога рождения, распутства, разрушения. Счастливые денечки. Туман, ползущий от Рокавэй 107, день, сворачивающийся, как опавший лист в Минеоле. А двери то открываются, то закрываются: свежатину отправляют на скотобойню. Обрывки разговора похожи на щебетание синиц. Кто мог бы подумать, что пухлый мальчуган рядом с вами через десять – пятнадцать лет обделается с перепугу на заморских полях сражений? Весь долгий день вы придумываете какую-то хреновину, а вечером сидите в зале и на серебряном экране перед вами проплывают тени. Может быть, подлинную реальность вы постигаете лишь тогда, когда сидите один-одинешенек в туалете и делаете ка-ка. Это ничего вам не стоит и совершается одним-единственным способом. Не то что есть, или совокупляться, или создавать произведения искусства. И вот вы выходите из туалета и оказываетесь в огромном сплошном сортире. К чему бы вы ни прикоснулись – все дерьмо. Даже завернутое в целлофан – все равно воняет. Кака! Философский камень индустриального века. Смерть и преображение – в дерьме! Живешь в универсальном магазине: в одном углу – прозрачные шелка, в другом – бомбы. Как бы ты это ни называл, каждая мысль, каждый поступок учтены в кассовом аппарате: ты охвачен с первого своего вздоха. Одна огромная интернациональная деловая машина. Материально-техническое обеспечение, как они говорят.

Мамочка и папочка стали тихими, как кровяная колбаса. Ни капли боевого духа в них не осталось. Как славно провести денек на воздухе среди червяков и прочих божьих тварей. Какой изумительный привал! Жизнь плывет словно во сне. Если бы в разгар этого тихого теплого вечера можно было обнажить их тела, обнажить до самой сути, вы бы не обнаружили там ничего идиллического. Лучше бы вы распотрошили их и набили камнями, они бы пошли на дно морское, как дохлые утки.

Начинается дождь. Полил как из ведра. Город выглядит словно муравьиная куча, сдобренная сальварсаном. Канализационные люки извергают блевотину. В небе угрюмое свечение, как на донце индикаторной трубки.