Секта Правды

Так Друк женился. В постели он впервые почувствовал себя мужчиной, и впервые в браке ему не хотелось изменять. Лагерь превратился в интернат распущенных детей, где он был единственным взрослым, который не мог учить жизни, потому что от неё сбежал. А потом упала ложка. «Ой, женщина придёт!» — всплеснула руками Зорислава. И не ошиблась — к вечеру пришла её смерть.

После похорон, на которых спустившимися с неба верёвками струился дождь, Друк слонялся по дому, выросшему вдруг до размеров красного гиганта, и выл от одиночества. Однокашники не приходили, а из окна больше не был виден заляпанный грязью оранжевый автобус. Лагерь опустел. И Друк понял, что он существовал только для него. Как театр в его сне. А теперь опустился занавес. По ночам, когда по крыше барабанил дождь, Друку во сне являлась мать, которой он теперь был старше.

Как поживаешь, сынок?

Хорошо, мама, — опускал он глаза.

Но мать видела его одиночество, глубокие морщины и тихо плакала.

Мгновенье — и промелькнул год, опять была весна, которую не отличить от осени. У Друка всё не шёл из головы его сон, он вспоминал героев, слепо бредущих на поводу у судьбы, и думал, что этот длинный, длинный сон, как погода, — один на всех. В этом сне он ещё недавно верил в бабу-ягу, из-за которой не ходил в лес, и в домового, не пускавшего в тёмный подвал. Какая разница, во что верить? А потом, повзрослев, ходил с матерью в церковь, с Зорис-лавой — в синагогу, а с одной из жён — к экстрасенсу. Какая разница, во что не верить? Припомнив свою жизнь, Друк подумал, что, возможно, и сам он только кому-то снился. Ему вдруг представилось фантастическое существо, из пасти которого появляется другое, у которого рождается третье, и эта лента извивается, как змея, хватающая себя за хвост. Опустились сумерки. Друк сосредоточенно тёр виски и думал, что тот, кому он снился, должно быть, как в трёх соснах, заблудился в трёх снах, герои которых смешались, перепутались, будто старое тряпьё, сваленное на чердаке.

И вдруг Друк увидел себя будто чужими глазами, а своё прошлое — как неумело склеенную ленту. И подумал, что люди живут так, точно видят себя во сне.

Брезжил рассвет, растянувшись на постели, Друк наблюдал, как на стене гаснут лунные пятна.

«Одна Тень», — прошептал он.

В то утро от неясной тревоги проснулся Матвей Дрок.

СЕКТА ПРАВДЫ

Сын киевского башмачника Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы козаков.

Ты кто? — устроили они пьяный допрос.

Правда, — простодушно ответил он.

На свете нет правды, — мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами.

Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки.

— Вот теперь ты и впрямь правда — иди, куда глаза глядят!

С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда — в спину.

Мирона Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Мирон был сиротой и кормился объедками — хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. «Мирошка — за плечами картошка!» — проходя мимо, пинали его хозяйские дети, передразнивая неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил к земле, так что собака хвостом могла выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное — крепкие зубы.

Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калеч-ного поводыря.

Ы-ы… — закатывая белки, мычал он.

Один друг — уже немало, а тысяча — не так много, — бойко переводил Мирон.

Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал, на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип, когда под утро сквозь дверную щель в комнату проскальзывал лунный свет, а в нём — бледный от усталости Мирон. Плюнув на пальцы, горбун гасил свечу перед образами и, хлестнув волосами темноту, как ворон на добычу, кидался на дощатую кровать.

Из года в год ходили по хуторам, кормились, чем бог послал, и ночевали, где придётся. Зимовали при монастырях, ухаживали за скотиной, таская на мороз тяжёлые вёдра помоев, а летом теснились в шалаше, где места и одному мало, зато комары — с ноготь, христарадничали и продавали по сёлам лапти, которые плели из бересты.

«Мирошка идёт — Правду ведёт!» — бежали с околицы дети, распугивая уток и кур.