Секта Правды

Развёлся. Иногда на улице встречаю сына — с плеером в ушах, руки в карманах. Что думает? О чём мечтает? Между нами стена. Знали бы пациенты. — он поморщился. — А на психологию меня уговорили пойти родители. Хотели мною гордиться, потому что неспособны были любить. А университет выдал диплом — пропуск в ад. С тех пор я притворяюсь, будто знаю, как жить. А знаю только, как выживать. Вцепиться, словно в добычу, в свой жалкий мирок, ослепнув от страха, не выпускать из дрожащих пальцев! А зачем? Чтобы выжить! Замкнувшись в тесных, непересекающихся, обособленных мирках, как в крепостях, как в чёрных дырах, как в сотах. Но в отличие от пчёл, не имея общей цели!

Надо любить ближнего.

Как средство?

Я пропустил мимо:

И надо сострадать.

А свои проблемы? Нет, ближний интересен, поскольку нужен. А я, безусловно, нужнее! И в этом «я нужнее» вся философия, вся психология.

Что ж, каждый вправе считать себя особенным.

Считать-то вправе, но обязан скрывать. Особенное сегодня воспринимается как вызов, почти как оскорбление. А человек и рад не выделяться. «Как дела?» — «Хорошо». Как попугаи, из года в год. А потом — умирают. С чего бы? Если всё хорошо?

Я поднял голову:

— Всё в руках Господа.

Он махнул рукой. Я сдвинул брови.

— А судить — это от гордыни. И Христос пришёл, как агнец.

Сглотнув слюну, он резко наклонился.

Послушайте, Христа давно подменил Савл. И с тех пор все стали мытарями: устами славят, а в сердце предают! Всей жизнью предают!

Так зачем вы пришли?

— Родители набожные, приучили. Да и некуда больше. Он отвернулся к темневшему в углу распятию.

Я уставился на оплывшую свечу.

Но чего вы хотите?

А вы разве не догадываетесь? Я развёл руками.

Я не хочу жить.

Он произнёс это так просто, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. Я взял его за руку. Долг велел мне напомнить о смертном грехе, укрепить, поддержать. Но как? Принять исповедь? Отпустить грехи? Вера моя, как ограда покосившаяся. Если пошатнулась, как подправить? И теперь слова не слетали с языка, точно смоквы с бесплодной смоковницы. Я тронул крест, но протянуть для поцелуя не решился. К чему утешение, если ничего не изменить? Сгорбленная спина медленно исчезла за дверью. А я молча глядел вслед. Я разделял отчаяние ближнего. Но не любил его! Потому что давно не люблю себя. О, Господи! У зеркала, как на кресте, а глаза пастыря — что тёмные очки! Где мой народ, богоспасаемый, боговдохновенный? Отче, не оставляй нас! Без Тебя мы — звёзды, заблудившиеся в ночи, которые тусклее светляка в траве сорной, густой, текучей! Что Ты сделал с нами? Куда ведёшь? Или мы, слепцы без поводыря, бредём неведомо куда? Совы среди дня! Дни, затерявшиеся в ночи! Ты принёс в жертву Сына — спасло ли это мир? Он по-прежнему равнодушен, как Пилат! Ты изгонял торгующих из храма — они изгнали Тебя! А убитые во имя Отца, Сына и Святого Духа? Если мир не исправить, им нужно пожертвовать! Как евреями в египетской пустыне! Зачем убивать, терзать, мучить нас поодиночке? Милосерднее уничтожить всех сразу! Созданные по образу и подобию, разве мы не Твоё зеркало? И разве Тебе не хочется его разбить?

«СТАРЛЕТКА»

Анне Леонардовне исполнилось сорок лет, половину из которых она преподавала математику. Поколения студентов звали её «классной дамой», а коллеги считали «синим чулком». Анна Леонардовна знала об этом и гордилась. А дома, как тургеневская девушка, вела дневник.

«Вчера по дороге в институт почувствовала голод и забежала на рынок, — выводила она ровным аккуратным почерком. — «Мне, пожалуйста, булочку с корицей». «Эх, девонька, — высунулась из ларька мордатая продавщица, — булку я тебе, конечно, дам, но жизнь-то всё равно прошла». Всю лекцию стояла в горле эта проклятая булка.»

Муж Анны Леонардовны служил в конторе с непроизносимым названием, которая покупала и продавала всё на свете. «Кто всю неделю воюет, тот имеет право», — встречал он её по пятницам, напиваясь до положения риз. Анна Леонардовна молча проходила в свою комнату. А один раз увидела мужа у помойки рядом с семейством бомжей. Он был трезв и гладил по голове малютку с золотыми кудрями, прижимавшую куклу с оторванной рукой: «Эх, ангелочки, каким ветром занесло вас сюда?» С тех пор она прощала ему всё.

Супруги давно ужинали порознь и ночевали в разных комнатах. Даже телевизор у каждого был свой. «Я состарилась», — рассматривала похудевшие руки Анна Леонардовна, намазывая кремом тонкую, золотистую кожу. И ей делалась грустно.

Детей они с мужем не завели — сначала откладывали, а потом стало поздно. «Старосветские помещики», — вздыхала Анна Леонардовна, зачёркивая в календаре одинаково серые дни.

И собиралась провести их остаток также незаметно. А через месяц стала любовницей своего студента.