Секция плавания для пьющих в одиночестве

Ани больше нет. Ничего не осталось от матери. В целом мире у Мары осталась только Лиза. Но и она была так далеко. Да и разве она могла ему помочь? Нет, он не станет впутывать ее во все это. У нее полно собственных проблем. Лиза казалась ему хрупкой елочной игрушкой – дотронься, и разобьешь. В конце концов, есть вещи, с которыми человек должен справляться в одиночестве.

Получив первую зарплату, Мара уволился с работы, закупился пакетами дешевого вина и заперся в своей керамзитобетонной клетке. Он собирался пить в одиночестве до потери памяти. Пить до тех пор, пока глухая боль не уйдет. Или хотя бы до тех пор, пока не кончатся деньги.

18/ Спиной к торжеству

Мара не навестил Лизу на Новый год. Она подозревала, что случилось нечто плохое, хотя и не решалась об этом спросить.

Лиза чувствовала, что с приходом зимы что-то в Маре изменилось, и эта перемена ее пугала. В последнее время их переписка свелась к обмену короткими сообщениями раз в неделю. Он говорил, что у него все в порядке, что он работает, пытается рисовать… Но явно избегал подробностей. Мара не рассказывал ей о своей жизни, и это обижало ее. Разве между ними не существовало негласное обещание, что они должны делиться друг с другом самым личным и сокровенным?

Мара закрылся от нее, она это ясно ощущала. И как ни пыталась она напомнить ему о данном обещании, он оставался холоден и немногословен. Значит, этот Новый год ей придется встретить в одиночестве. Впрочем, к этому она уже была внутренне готова.

Лиза вообще не любила семейные праздники, даже в детстве. А первый Новый год после похорон Вани был одним из самых ужасных дней в ее жизни. Отчасти потому, что заранее приготовленные для брата подарки больше некому было дарить. Тогда, два года назад, вместе с мамой они связали для Вани шапочку с помпоном. А еще Лиза приберегла для брата коробку с коллекционным изданием очень кровавой хоррор-игры для приставки, которую она целый месяц прятала от родителей… Но в начале декабря 2015-го случилось то, что случилось: Вани не стало.

А когда не стало Вани, из этого праздника окончательно исчезло все волшебство. Даже хуже: от него повеяло чем-то жутким и противоестественным. Последние два года их семья не отмечала Новый год. Все свелось к механическому обмену подарками, да и то по привычке. И Лизу это вполне устраивало. Какой смысл в елке и гирляндах без искренней радости ее младшего брата?

Но здесь, в санатории, для Лизы было невозможно полностью избежать торжества. Она знала об этом, потому что вот уже две недели пациенты только и говорили, что об этом никчемном празднике. В очереди на процедуры, в столовой и перед дверьми кабинетов лечащих врачей шептались: а какое будет меню? а урежут ли тихий час? а пригласят ли аниматора? И всё в таком духе. Санаторий захлестнуло ожидание праздника. А Лиза не могла понять: неужели им всем правда так не терпится усесться за праздничный стол? Отчего им так хочется притворяться счастливыми? А самое главное – почему они всерьез говорят об этих бестолковых приготовлениях? От всех этих скучных людей и от их тоскливых разговоров о еде Лиза быстро устала. И все чаще в эти предпраздничные дни она стала навещать Молохова.

Вечером тридцать первого декабря – к почти всеобщей радости – в санаторской столовой действительно устроили праздничный ужин. На столы поставили по свечке и постелили пестрые скатерти. В зале притушили свет, и среди одиноких тусклых огоньков вскоре покатились тележки подавальщиц, раскрашенных по-праздничному провинциально: ярко-красные губы, нездорового цвета румяна на щеках и густые зеленые мазки на веках. В этой полутьме женщины показались Лизе похожими на средневековых японских воинов, идущих в атаку в масках демонов. Потом они и вовсе слились у нее перед глазами в одно яркое мутное пятно, в многоликую и бесформенную боевую машину, гремевшую железом тележек и лязгавшую столовыми приборами.

Подали жареную курицу, салаты с обезжиренным майонезом и даже по бокалу «Советского шампанского» на пациента. А потом отодвинули столы и объявили танцы. Пенсионеры и дети-инвалиды весело заковыляли в центр зала. Там, на скромной табуретке, уже сидел старичок-аккордеонист и меланхолично наигрывал смутно знакомые романсы.

Лиза решила, что не сможет выдержать больше ни минуты этого абсурда. Она сгребла остатки еды в салфетку, встала из-за стола и незаметно вышла на улицу.

Ночь была морозная и тихая. Только за спиной, из столовой, раздавались приглушенная мелодия аккордеона, хлопки, взвизгивания старух и удары костылей по полу.

Снег приятно захрустел у Лизы под ногами, когда она обошла лестницу, чтобы покормить котенка. Тот не заставил себя долго ждать и почти сразу выбежал на ее зов. Принявшись за еду, он все же то и дело отрывал нос от грязного блюдца и мурлыкал, посматривая на Лизу. Даже во время кормежки котенок разрешал ей себя гладить.

– Кто у меня любит пожрать? Кто этот пушистый дурачок? – ласково говорила Лиза.