Сельди в бочке [=В сэндвиче нет майонеза]

А дождь барабанит по брезенту все сильней и сильней. Мне этот дождь, прямо скажем, ни к чему. И мне, и этим славным ребятам (из которых четверо должны остаться). Может, он зачем-нибудь нужен Кэтрин Хэпберн или Саре Палфри Фабиан, или Тому Хини. Или всем этим ошалелым поклонникам Грир Гарсон, стоящим в очереди у мюзик-холла Радио-сити. Но мне этот дождь нужен, как рыбе зонтик.

Один из сидящих в передней части кузова уже во второй раз мне что-то кричит. Не слышу, говорю. А бьющий по брезенту дождь до того мне осточертел, что я и не хочу слышать. Раздается тот же голос, и на этот раз я слышу:

— Хватит тянуть волынку. Пора начинать. Подать сюда красоток!

— Надо подождать лейтенанта, — сказал я.

Чувствую, что дождь уже прихватил мой локоть, и убираю руку. Кто же все-таки спер мой плащ? Там в левом кармане все письма. От Рэда, от Фиби, от Холдена. От Холдена… Ну, плащ, черт с ним, а вот письма пропали… Сейчас ему всего девятнадцать, моему брату. Этот чудак никак не научится относиться к жизни со здоровым цинизмом, он не умеет смотреть на вещи с юмором, все принимает слишком близко к сердцу, а сердце у него — довольно хрупкий аппаратик. Холден… Мой братишка, пропавший без вести. И на черта им сдался чужой плащ?

Ну, хватит, Винсент, не надо. Думай о чем-нибудь приятном, старик. Ну, скажем, уверь себя, что этот грузовик не самый мерзкий, не самый мокрый и мрачный военный грузовик, на каком тебе когда-либо приходилось ездить, а чудесный грузовик, полный роз, блондинок и витаминов. Удивительный грузовик! А когда вернешься с танцев — кавалеры, приглашайте дам! — напишешь бессмертные стихи об этом грузовике, ведь этот грузовик — сама поэзия. И ты назовешь свою поэму «Грузовики, на которых я ездил». Или «Война и мир», или «Сельди в бочке». В общем, не дрейфь, старина!

Эй, дождь, ты ведь льешь уже девятые сутки. И не стыдно тебе передо мной и перед этими тридцатью тремя солдатами (из которых четверо должны остаться)? Перестань, а то мы совсем уже скисли.

Кто-то справа окликнул меня. Возможно, один из тех, кого я решил вытряхнуть.

— Что? — спросил я.

— Сержант, откуда ты родом? Смотри, рукав-то у тебя совсем промок!

Я опять убрал руку.

— Из Нью-Йорка, — ответил я.

— И я из Нью-Йорка. А где ты там живешь?

— В Манхэттене. Всего два квартала от Музея искусств.

— А я на Валентайн-авеню, знаешь, где это?

— В Бронксе, да?

— Почти в Бронксе, но это еще Манхэттен.

Вот тебе и урок. «Почти в Бронксе». Набросился на человека со своим Бронксом, а он, представь себе, из Манхэттена. Шевели мозгами, Винсент. Не будь мазилой, парень.

— Ты давно в армии? — спросил я его. Он рядовой. Сырехонький-пресырехонький.

— Четыре месяца. Меня сюда перекинули из Майами. Ты был в Майами?

— Не был, — соврал я, — а что?

— Ферджи, скажи ему, — толкнул он локтем своего соседа справа.

— Чего? — спросил весь промокший, почерневший, дрожащий от холода Ферджи.

— Скажи сержанту, как в Майами.

Ферджи посмотрел на меня:

— Сержант, ты в самом деле никогда там не был?

— Эх, бедняга сержант!

— А что, хороший город? — спросил я.

— Еще какой! — вздохнул Ферджи.

— Там есть все, что твоей душе угодно. И развлечься можно. То есть по‑настоящему. Не то что в этой дыре. Тут и развлечения-то какие-то убогие.

— Мы жили в гостинице, — сказал парень с Валентайн-авеню.

— До войны такой номер, как наш, стоил наверняка долларов пять в сутки. Один только номер.

— Какой там был душ! — воскликнул Ферджи с той сладостной грустью, с какой, наверно, Абеляр в последние годы своей жизни произносил имя Элоизы. — Мы были всегда такие чистенькие! В каждой комнате по четыре человека, а между комнатами душевые. Мыло выдавали бесплатно. И не какое-нибудь солдатское!

— Ферджи, ты жив? — крикнул парень, который орал насчет красоток; лица его мне не видно, а Ферджи весь ушел в воспоминания.

— Да, — продолжает он, — я принимал душ по два, по три раза в день.

— В Майами я ездил по поручению одной торговой фирмы, — объявляет кто-то из сидящих в средней части кузова. Лицо этого парня в темноте едва различимо. — По‑моему, самые лучшие города в южных штатах — это Мемфис и Даллас. Зимой в Майами так много народу, что просто тошно. Не попадешь ни в одно приличное местечко.

— А когда мы там жили, народу было не так уж много, верно, Ферджи? — сказал парень с Валентайн-авеню.

Ферджи молчит. Мысли его где-то далеко. Парень, хваливший Мемфис и Даллас, тоже заметил отсутствующий взгляд Ферджи и сказал:

— Мне если хоть раз в сутки удается тут принять душ, я уже счастлив. У нас на новой территории — знаете, на запад от летного поля — еще не всюду есть душ.

Ферджи по‑прежнему не проявляет никакого интереса к его словам. Сравнил тоже — Майами и новая территория!

Кто-то из сидящих впереди звонким, уверенным голосом объявляет:

— Сегодня ночью полетов опять не будет. Уже восьмые сутки. Курсантам придется потерпеть.

Ферджи лениво оборачивается и говорит: