Селена, дочь Клеопатры

Одержав блестящие победы при Фарсале[63] и в Филиппах, он еще нигде так не отличился, как при отступлении из Парфии: отбил все восемнадцать вражеских атак, предпринятых против его отступающего войска. И если ему не удалось одержать решающую победу, то только потому, что парфянские лучники, зная, что их не могла преследовать его разгромленная кавалерия, отступали при первом поражении. Но на следующий день возвращались, как туча москитов… Даже загнанный в тупик, он продолжал проводить свою гениальную тактику; кроме того, изобрел новый маневр, не подозревая, что это было поистине блестящим решением, – «черепаху». Первый ряд тяжелой пехоты образовывал квадрат и опускался на одно колено, прикрываясь высокими вогнутыми щитами; внутри этого импровизированного оплота размещались знаменщики, кладь и легкая пехота, которая, поднимая над головой плоские щиты, прикрывала всех сверху. В два мгновения щиты соединялись друг с другом, выравнивались, напоминая черепичную крышу, и легионы становились неуязвимыми для вражеских стрел и тяжелых снарядов пращников, словно покрытые броней. Этот панцирь могла атаковать только кавалерия, но тогда между щитами моментально появлялись копья и «черепаха» превращалась в «ежа»…

История знает мало примеров, когда полководец улучшает технику боя во время отступления, но еще реже случается так, что безукоризненное выполнение сложного маневра производит армия со сломленным духом, зажатая со всех сторон. Однако Марку Антонию удалось этого добиться. Несомненно, это произошло потому, что его измученные голодом и жаждой, ежедневно отражающие тяжелые атаки воины не чувствовали себя брошенными. При отступлении бывший лейтенант Цезаря упрямо оборонялся, передвигался от фронта к тылу и подбадривал солдат, сражаясь в первых рядах; он ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного отставшего или раненого – скорее, выносил его на спине! Вот почему люди до самого конца сохранили веру в него, вот почему, умирая, они благословляли его и целовали руки. При этом он никогда не ослаблял дисциплину: каждый вечер, независимо от обстоятельств, выжившие брали своих орлов[64], выезжали в поле и проверяли войска, изнуренные и в лохмотьях. Если одна из центурий[65] отличалась непослушанием, то согласно установленному правилу он «очищал ряды», показывая на каждого десятого и приказывая отрубить ему голову. Дезертиров там не было…

Неужели многоуважаемая царица Египта думала, что так легко убивать людей вечером, когда им едва удалось выжить днем? Что так легко приговаривать к смерти беззубых старых вояк с израненными руками или истощенных, ни в чем не повинных юношей с исхудавшими лицами, которые просто пошли вместе со всеми в одном отступательном движении и которые потом смотрели на генерала – своего палача – огромными, полными страха глазами? «По кому ты носишь траур?»

Он указал Царице на валяющийся на земле стакан и произнес:

– Вознаграждение, ага, вознаграждение… Надеюсь, я тоже заслужил «вознаграждение». Я бы с удовольствием залил глотку из красивого серебряного бокала…

– У меня есть все, что нужно, на борту корабля. И даже фалернское вино.

– О да, оно великолепно.

В подтверждение сказанного он схватил кувшин, запрокинул голову и сделал большой глоток прямо из горлышка. В конце концов, глотка нужна не только для того, чтобы говорить; его движения стали неуклюжими: он намочил тунику, забрызгал вином стол…

Теперь ей стало понятно, что это было за пойло: вино повторного отжима, в котором можно больше съесть, чем выпить, – темный осадок, остатки листьев, маленькие кусочки черенков… Хуже, чем солдатский пикет[66]! Он мог позволить себе только эту вязкую похлебку.

– Это отвратительно, – сказала она.

– Зато хорошо идет. Я военный человек, моя дорогая! А война всегда отвратительна.

Он опустил голову и снова принялся пальцем размазывать на столе черные капли, остатки гроздей, осадок. И прятал слезы. Не поднимая головы, произнес прерывающимся голосом:

– Ты знаешь, как умер Флавий? В его грудь вонзились четыре стрелы, одна из которых вылетела из спины с чем-то губчатым на конце – куском печени или легких… Я сказал ему, что он поправится.

В наступившей тишине он плакал, опустив взгляд. Затем с вызывающим видом продолжил: