Селинунт, или Покои императора

«Возможно, что человек вроде Вас — в искренности и чистосердечии коего я ничуть не сомневаюсь, — но живущий в Америке, не улавливает всех последствий этого прискорбного дела, всколыхнувшего повсюду волну осуждения. Поступок Жеро казался тем более предосудительным, что он в своих сообщениях для прессы, в своем «Открытом письме к критикам», обращаясь к издателям, литературным агентам, переводчикам, международным литературным организациям, не задумываясь подкреплял свои утверждения обычно противоречивыми и почти всегда неправдоподобными откровениями о личной жизни человека, в доме которого якобы прожил несколько месяцев. Собирался ли он привести неопровержимые доказательства? Такого от него никто и не ждал. И действительно, Жеро внезапно оставил эту кампанию по неизвестным причинам, а заодно и свою роль обличителя, как много раз до того исчезал со сцены без предупреждения, возвращался восвояси, довольствуясь тем, что всколыхнул жизненную гладь. Все же остальные, в том числе его друзья, постарались сплавить концы в воду, а чтобы их не забрызгало, взорвать мосты, соединявшие их с возмутителем спокойствия.

После того как крейсер был потоплен в океане, не осталось и следа от человека, который один раз добился в своей жизни настоящего успеха, перестав существовать. Ни одна из бесчисленных критических статей, вызванных посмертной публикацией второго научного труда, дополнившего собой «Описание земной империи» и ставшего неотъемлемой его частью, не содержит даже намека на всю эту историю. Преклонение прикрыло все собой. Теперь мы знаем, что когда Андреас Итало разбивал лагерь неподалеку от какого-нибудь телля[33] или рядом с руинами Суз и Персеполиса, бессонница или уже подступавшие боли гнали его по ночам на свежий воздух. Когда ему случалось бродить вот так по местам раскопок, где он провел целый день во главе своей экспедиции, он забывал о задачах программы исследований, и в его мозгу зрела мысль, которая позднее, когда болезнь вынудила его вернуться в Италию, обрела форму и оригинальное выражение, преобразив его физический упадок в поразительное пробуждение.

Я отнюдь не считаю, что способен расставить вехи вдоль долгого внутреннего пути, таинственного анабазиса.[34] Многие участки мне неведомы, хотя все же, подчеркиваю, не являются для меня загадкой. Я бы отметил некое родство с Лоуренсом, с его «Семью столпами».[35] Однако видение Атарассо уходило гораздо дальше вглубь, чем эпоха ислама, в прошлое, только и доступное человеку, обладавшему его огромными познаниями. Если бы у меня были время и возможности, я бы все же продолжил это сопоставление. Конечно, они странствовали в разных краях, и на судьбе Атарассо не отразились никакие политические мотивы. И все же посреди пустынь, наступающих со времен сотворения мира, посреди усыпанных мертвыми костями равнин, где время, наоборот, как будто остановилось, в отблесках обнаженных плато, которые когда-то цвели садами Эдема, обоим могли являться одни и те же видения. Города, словно втянутые в песчаные смерчи, блуждающие на горизонте, словно стоящие по ту сторону мертвого океана. Неведомые чертоги, небесные оазисы. Непродажный мир…

Но вернемся к случаю Жеро. Благодаря Вам я снова о нем вспомнил. После того как я ушел на пенсию, я уже не знал, что с ним сталось. Вы говорите, что непосредственно перед помещением в больницу он жил в Чанатоге, в нескольких милях от Ниагарских водопадов, и работал в пиццерии. Довольно скромная должность для авантюриста такого полета. Жеро подавал лепешки с анчоусами супружеским парам, возвращавшимся по воскресеньям с водопадов, — это, я Вам скажу… Его было бы легче себе представить играющим на флейте у моста или рисующим на тротуаре, чем рядом с автоматом для попкорна. Однако, если поразмыслить, это совершенно в его характере: быть перекати-полем. Должно быть, в Нью-Йорке ему приходилось и того хуже. Вы приподняли край завесы. Кутузка за ночное бродяжничество. Площадь Бауэри. Площадь Святого Марка, караван-сараи с извращенцами и наркоманами. Андерграунд. Привычное скольжение на дно. Но он уже давно выработал у себя иммунитет.

Я вполне могу его себе представить посреди этого зверинца, хотя он уже был староват для хиппи. Одновременно учитель и ученик, аскет, окутанный всеми формами неясного сексуального поведения, в которых я — Вам достаточно известны мои предрассудки — не вижу ничего от Платона, эротики трубадуров и еще менее ведического суфизма. Ну да ладно. Вы говорите, что он мастерил для лавочек, торгующих постерами и психоделическим барахлом, украшения из стекла и камушков на проволоке, которыми потом обвешивались гермафродиты с вырезами до пупа. Ну и что? У него всегда были умелые руки.