Селинунт, или Покои императора

По словам Сандры, он был физически нетранспортабелен. Этакая мраморная глыба, обернутая рецептами, которым надо было следовать буквально и с точностью до секунды. Капризный больной, вечно окруженный сиделками, медсестрами, врачами, зачастую вызываемыми из Милана или Рима; когда подступы к замку оказывались перекрыты базарчиками, они прибывали с аэродрома с кортежем полицейских на мотоциклах. Для всех — ученых, журналистов — еще мечтавших увидеть его хоть на мгновение, окутывавшая его тайна стала источником легенд. Его всегда побаивались. Окружавшие его люди постоянно дрожали. Какими же бесконечными должны были казаться ему эти часы! С тех пор как его сразила болезнь, в него вселилось неприятие: ему было невыносимо, что он прожил так долго, а теперь должен жить дальше без всякой к тому необходимости — монумент, в его глазах лишенный смысла, который скоро рухнет. Да, проще было бы перевезти Пальмиру или Сегесту на берега Гудзона, или даже барельефы из Шапура, высеченные в скале, чем перенести его в другую комнату или на другой этаж, даже просто переставить его кровать.

Но перед волей Сандры ничто не могло устоять. Никто не знал, где они; оба как сквозь землю провалились. Что до колонны грузовиков, можно было подумать, что море тотчас сомкнулось за ней, как в Библии. Однако у меня перед глазами был все тот же пейзаж. Кованые геральдические фигурки колокольни вырисовывались на фоне голубоватых холмов. Склоняясь над пустынными дворами, я видел дворец, покинутый во время чумы. С верхнего этажа средневековый город под тяжелым панцирем крыш и террас все так же походил на причудливо измятый щит, брошенный в поле.

Я сказал, что пелена спала лишь четырьмя годами позже, на этот раз в Нью-Йорке. В тот день в Центральном Парке должен был состояться митинг противников насилия, вытащивший меня из привычного ареала, за границу, обозначенную 42-й улицей. Я шел пешком по Пятой авеню. Из-за полиции, старавшейся вытеснить на тротуары толпу пацифистов, чтобы не создавать помех движению транспорта, атмосфера была довольно тяжелой. Я уже и думать забыл о своем итальянском приключении и о его бесславном конце. Голова моя была занята совсем другим. Однако именно в тот день, в той тягостной атмосфере, сказывавшейся на выражении напряженных, настороженных и встревоженных лиц, подчеркнуто презрительных или равнодушных, посреди этой широкой улицы, увешанной большими звездно-полосатыми флагами, развевавшимися на ветру с видом благородного неодобрения, враждебного ответа на угрозу, исходившую от шествия, которое формировалось в нескольких кварталах отсюда, на меня наконец снизошло просветление относительно того происшествия, которое я уже считал канувшим в небытие.

Для этого мне потребовалось всего лишь заметить мимоходом, зацепить взглядом заглавие книги, выставленной среди прочих европейских новинок в витрине Рокфеллеровского центра и плававшей посреди огромного аквариума в отражениях густевшей толпы, и узнать его: «Описание земной империи»!..

Вот это был удар так удар. Самый невероятный удар, который мне только могли нанести. И я, человек в здравом уме и твердой памяти, был оглушен прямо посреди улицы, посреди всех этих людей, которым было совсем не до того, чтобы интересоваться столь запутанной историей, совершенно далекой от их насущных забот. Как бы там ни было, митинг утратил для меня свою актуальность, как только, ворвавшись в магазин, я начал перелистывать книгу.

С этого момента все встало на свои места, все стало грубо просто, выплыла на белый свет хитрость, затеянная дочкой Атарассо. Я забрал с собой книгу, не удостоив за нее заплатить, совершенно уверенный, что она принадлежит мне по праву и что если бы служащий магазина сделал мне замечание, я бы с легкостью добился от него извинений.