Селижаровский тракт

Дрожит земля. Дрожит потолок землянки. Разрывы хлопают совсем близко, но самое страшное — сильнейший огонь по тылам. "Отрезают", — думают и помкомбата, и Коншин, иначе чем же объяснить эту канонаду позади?

И тут вваливается в землянку Рябиков.

— Бегут люди! Паника! — выхрипывает он. — Вроде танки немцы пускают.

Расстегивая на ходу кобуру, помкомбата выбирается из землянки, за ним Коншин.

Черными тенями мимо пробегают бойцы.

— Куда? Отставить! — кричит помкомбата, стреляя в воздух из пистолета, но вдруг осекается — разрыв рядом освещает кошмарное: в нескольких шагах от землянки — стоит, пока еще стоит, покачиваясь, что-то непонятное, уже не похожее на человека, все разодранное спереди — грудь, живот, а вместо лица окровавленная маска. Коншин закрывает глаза, а когда открывает, видит обмякшего, осевшего лейтенанта.

А люди бегут… Кто-то уже кричит: "Отрезают!" — кто-то визжит: "Танки!"

И Коншин чувствует, как паника охватывает и его, как хочется ему тоже разорвать рот и, что-то крича, бежать и бежать из этого ада, чтобы и с ним не случилось того же, что с тем, у землянки… Видит, что и с помкомбата творится то же самое

Что случилось бы дальше — бросились бы они бежать вместе с бойцами или все же нашли силы взять себя в руки и остановить панику — неизвестно. Только замечает Коншин, как слева взмывается фейерверком автоматная очередь из трассирующих — и люди останавливаются, потом медленно пятятся назад; на них с поднятым ППШ, из ствола которого летят красные точки, наступает политрук его роты.

— Какие танки? Кто видел танки? Назад! Нет никаких танков! — кричит он. Всем занимать оборону! По своим местам! Где бронебойщики? Занять позиции!

За политруком идет с карабином какой-то старший лейтенант, видимо, артиллерист, который тоже кричит:

— Вот стоят мои пушки! Мы не пустим танки! Прекратить панику! Где помкомбат? Где командиры рот?

Народ понемногу успокаивается, хотя и рвутся вокруг мины, хотя и бухают сзади артиллерийские снаряды, хотя в редкие промежутки между разрывами слышится рокот танковых моторов.

— Вы помкомбат? — подходит артиллерист к лейтенанту. — Что же вы? Остановите людей! Организуйте оборону! Что с вами? — Помкомбата вдруг сламывается, и его начинает тошнить. — Вы кто? — обращается старший лейтенант к Коншину.

— Коншин! — восклицает политрук. — Живой? Откуда? Это сержант Коншин, он принял первую роту.

— Так чего же вы? Тоже скисли! Мальчишки! Давайте организовывать оборону. Командуйте же, черт вас возьми! Это же ваши люди.

Коншин наконец очухивается. Спокойный и требовательный голос старшего лейтенанта, презрительное "мальчишки" заставляют его стронуться с места, и он мечется по роще, собирая бойцов и отделенных, направляя их к опушке в ненадежные снежные окопчики…

Обстрел начинает утихать. Не слышно и рева танковых моторов. Выходит, попугали их немцы только, показали, на что они способны, ну и кровушки пустили. К тем потерям, что при наступлении понесли, еще прибавилось. Сколько в батальоне осталось, придется завтра подсчитывать. И в наступившей тишине стоны раненых и жалобное: "Братцы, санитаров…"

Превозмогая неимоверную усталость, Коншин вместе с политруком еще долго ходят по леску, организуя вынос раненых… Коншин с удивлением отмечает, что нет уже в его сердце той щемящей жалости к ним, какую испытывал вначале, — вот как торопятся в тыл, вот как боятся, чтобы не добило…

— Ждите своей очереди. Санитаров мало, — бросает Коншин, поражаясь холодности своего голоса, и ловит себя: не завидует ли он им, которые завтра будут в санроте, в безопасности и тепле?

Ему же завтра опять принимать утренний минометный налет, опять, может, идти в наступление… Так чего же ноете? Потерпите, всех вынесем, только не сразу…

Было около десяти вечера, когда наконец они с политруком устроили ротный КП в большой воронке от авиационной бомбы. Настлали лапнику вниз, сверху перекрыли воронку тонкими стволами сломанных березок и елок. В центре разожгли костерик и разместились вокруг него все шестеро: двое связистов, двое связных и их двое. Все были измучены донельзя, но заснули только бойцы — Коншин и политрук спать не могли. У Коншина вертелись в голове картины прошедшего дня, и какая-то огромная обида, что так неудачно все вышло, сдавливала грудь.

"Почему так случилось? Почему так нелепо все сложилось? Почему? Почему?" громоздились, налезая друг на друга, мысли и не находили ответа.

Политрук посасывает цигарку и смотрит в огонь потухшим, усталым взглядом думает, видать, о том же… Но пока они молчат, каждый в своих мыслях, да и сил нет говорить. Политрук вообще не особо разговорчив, не изводит бесконечными беседами и поучениями. Он старался поговорить с каждым в отдельности, по-простому, ну и на старшину часто нажимал, чтобы с довольствием порядок был. В общем, ничем он не выделялся, на голос никого не брал, а вот он все-таки остановил панику, организовал вынос раненых и с поля боя, и после вечернего налета…