Село милосердия

Катю Конченко Гришмановский выделил Олексиенко в помощь. Деду одному все труднее становилось справляться с большим хозяйством. Энергичная, или, как ее звали подружки, бедовая, дивчина как раз подходила для роли помощницы. Тем более что раненые постепенно выздоравливали и во многом стали подменять медсестер.

— Только вряд ли мы в те мешки чего-нибудь наскребем, — вздохнула Катя.

— Это ты зря, — возразил Марк Ипполитович. — Не может того быть, чтоб люди нам не пособили.

— Так не от жадности, самим взять негде…

С каждым днем госпиталь все острее испытывал нужду в продовольствии. Для того чтобы обеспечить хотя бы двухразовое питание пятисот человек, нужны были ежедневно десятки килограммов хлеба и мяса, жиров и овощей. Уже давно забили скот, который можно было изъять незаметно для немцев из остатков колхозного стада; израсходовали общественное зерно, хранившееся в деревянной церквушке, вырыли и съели картошку, свеклу, капусту, оставшиеся на окрестных полях. Подошли к концу продовольственные запасы и жителей Кулакова. Все, что можно было, они уже отдали, оставив немногое, чтобы как-то прокормить детей и самим не умереть с голоду. И тогда Олексиенко предложил обратиться за помощью к крестьянам других сел, расположенных в округе.

— Думаешь, дадут? — с сомнением спросил тогда Гришмановский. От Занозы он знал о грозных приказах немецкой комендатуры по поводу продуктов. Для нужд Германии с Украины сплошным потоком отправлялись на запад эшелон за эшелоном. За укрывательство скота, птицы, зерна грозила тюрьма и даже расстрел. Крестьяне были об этом широко оповещены.

— Должны дать, — ответил Олексиенко. — Понятно, опасаться будут. Кому охота погибать? Но без обьявы, втихую, обязательно поделятся для нашего святого дела…

Олексиенко оказался прав. С Катей Конченко и Ириной Трегубенко они уже побывали в Артемовне, Сулимовке, Лебедине, Малой Старице. И везде получили поддержку. Селяне отдавали для раненых все, что могли оторвать от себя. Сегодня путь добровольных снабженцев лежал в Синьковку.

Улица сделала крутой поворот и пошла под уклон. Лошадь побежала резвее. Запрыгали на выбоинах колеса, разбрызгивая ошметки грязи и мокрый снег.

— Стой! — раздался окрик.

— Староста! — вскрикнула Катя, увидев выросшего перед ними на дороге человека.

Ефрем Комащенко стоял, широко расставив ноги, по-бычьи наклонив голову. Глубоко спрятанные за лохматыми бровями глаза недобро буравили Олексиенко.

— Куда гонишь?

— Мы тут до соседей собрались, Ефрем Якимыч, — затараторил Олексиенко, осаживая лошадь. — А что, гостеванье нынче в запрете?

— Почему же? — усмехнулся староста. — Только смотря с какой целью.

— Хотели в синьковской церкви лампадного масла позычить…

Староста ткнул пальцем в мешки, лежавшие на телеге, и с издевкой спросил:

— В них, что ли, лампадное масло наливать собираешься?

Мужик тертый, дед и тут не растерялся.

— Мешки к маслу отношения не имеют. То я к куму намеревался заехать, потому как он мне в долг зерна насыпать обещал.

— Кум да кума — сказки. А присказка такая: поворачивай, Марко, назад. В Синьковку тебе ехать не следует!

— Отчего так? — заартачился самолюбивый Олексиенко.

— Говорю тебе, нельзя! — рассердился Ефрем Комащенко.

— А ты мне не указ… не указ, — посыпал скороговоркой Марк Ипполитович. — Подумаешь, власть!.. Я человек ныне вольный. Солдатом еще в германскую воевал, от батюшки-царя награду получил…

— Не тарахти, — сердито оборвал Ефрем. — Поворачивай оглобли! — И, видя, что тот упрямится, глухо добавил: — Для твоей же пользы говорю, Марко.

Катя схватила деда за руку и, опасливо косясь на старосту, жарко зашептала на ухо:

— Повергайте, Марк Ипполитович. Кабы беды не было… Пусть он, тот староста, провалится, поворачивайте!

С трудом сдерживая гнев, Олексиенко развернул лошадь. Он больше ничего не сказал Ефрему, но взгляд был красноречивее слов и не предвещал старосте ничего доброго. Тот это прекрасно понял: слишком давно знали друг друга два немолодых мужика. Однако Комащенко промолчал, только резко махнул рукой: езжай, мол, скорее прочь!

Яростно нахлестывал Олексиенко лошаденку. Самолюбие было глубоко уязвлено. Наконец не выдержал и разразился в адрес старосты, этого куркуля недобитого, бранью.

— Кто его пожалел? — выкрикивал он. — Я — старый дурень, я!.. От своих оборонял. Глотку рвал, все доказывал: мол, какой он кулак!.. Думал, Ефрем — человек, зла на народную власть держать не станет. Поймет нашу радяньску правду!..

— Хватит вам, диду! — досадливо воскликнула Катя. — Только сердце надрываете…

— Все едино по-моему будет, — заявил расходившийся дед. — Свергаем в проулок — ив Синьковку!..

Напрасно Катя пыталась его отговорить. Упрямый Олексиенко ничего слышать не хотел. Он съехал с дороги и, проскочив через чей-то разгороженный двор, выбрался на параллельную улочку.

— Вот тебе, выкуси, — злорадно сказал он, адресуясь к старосте, и погнал лошадь. Марк Ипполитович торопился добраться до Синьковки, чтобы успеть обернуться засветло.

— Может, к обеду сала привезем, — сказал мечтатель. — Хлопцы который день пустые щи хлебают.