Сельская учительница

И вот сегодня Аня Пегова решилась, наконец, пойти к Марфе Степановне домой и сказать… Впрочем, быть может, ничего не нужно говорить, а только попросить назад тот листок, исписанный под диктовку, и уничтожить, разорвать, сжечь, чтобы следов не осталось.

Было холодно. Под ногами звучно скрипел притоптанный снег. Ярко, неестественно ярко светила полная веселая луна, и от этого дома, казалось, вместо крыш, укутаны пушистыми серебристо-белыми одеялами. На улице пустынно, тихо.

В окнах дома Марфы Степановны горел свет. Аня Пегова остановилась. Она никогда не бывала в доме завуча, к Марфе Степановне, кажется, вообще никто из ребят не ходил. Девушка робко взошла на крыльцо, нерешительно постучала.

На веранде послышались шаги и голос:

— Кто там?

— Марфа Степановна, это я, Пегова.

Загремел засов. Отворилась дверь.

— Аня? Ты? Заходи, — пригласила завуч.

В комнате было душно. На столе лежало недоглаженное белье.

— Извините, Марфа Степановна, я на минутку, — смущенно пролепетала ученица.

— Хоть на две, хоть на три, хоть на целый час. — Хозяйка настороженно смотрела на нежданную гостью, силясь разгадать, что привело ее сюда.

— Марфа Степановна, отдайте мне тот листок, — тихо попросила девушка, не поднимая глаз.

— Какой листок?

— На котором я про выпивку писала. Ребята не пили, я солгала…

— Раздевайся, Аня, посидим, поговорим, чайку попьем. — Марфа Степановна услужливо помогла девушке снять пальто. — Проходи в ту комнату. Я утюг выключу. Белье потом доглажу. Ночь впереди длинная.

Аня Пегова с неохотой вошла в соседнюю комнату. Там было тесно от мебели. У одной стены стоял буфет, сквозь стекла которого виднелись тарелки, сахарницы, вазы, рюмки, бокалы. У другой стены громоздился старомодный мягкий диван с высокой спинкой. Спинка занимала чуть ли не полстены, она была с зеркалом, с полочками, шкафчиками, на одной из полок гуськом стояло стадо белых слоников. Над спинкой дивана висели портреты — увеличенные фотографии Марфы Степановны и ее мужа. Макарыч смотрел с портрета на Аню Пегову ободряюще и весело, как бы говоря: ты права, девушка, требуй, не отступай. Под этими портретами — две фотографии в рамках — Настенькина и Саши Голованова. У Настеньки чуть вскинута голова, плечи оголены. Саша Голованов стыдливо отвернулся, точно ему было неловко смотреть на оголенные девичьи плечи.

Вошла Марфа Степановна с чайником.

— Сейчас мы с тобой, Анечка, вдоволь почаевничаем. Присаживайся к столу.

— Извините, Марфа Степановна, я не хочу чаю, — тихо отказалась девушка. — Отдайте мне листок… Я солгала, оклеветала товарищей… Мне стыдно смотреть им в глаза.

Звеня посудой, Марфа Степановна отвечала:

— Ты слишком строга к себе. Успокойся, Анечка, для волнений нет причины. Если твой сигнал был ошибочным — это ничего, не ради себя старалась, а чтобы оградить от плохих поступков своих товарищей. Ты поступила честно, по-комсомольски. А что касается твоей докладной, я уже давно порвала ее. Да, да, давно, как только узнала, что ребята, кроме чая, ничего не пили у Валентины Петровны, сразу порвала тот листок. Да ты садись, садись. Чай остывает.

Аня Пегова покорно села за стол. Она поверила учительнице, она даже не могла предположить, что Марфа Степановна обманывает.

31

Короток зимний день. А Валентине казалось, будто солнце остановилось, примерзнув к голубоватому студеному небу. Она уже успела проверить все тетради, приготовила обед, дочитала новую повесть в журнале «Знамя», а солнце все глядело и глядело в крохотное оттаявшее окно избенки. Накинув на плечи пальто, Валентина выбегала на улицу, всматривалась в степь — не идут ли из Голубовки десятиклассники на лыжах. Они ушли туда ранним воскресным утром, в полдень обещали вернуться с победой и до сих пор не возвратились.

Ей хотелось верить, что ребята приведут с собой Зюзина, и завтра в учительской она горделиво объявит: вернулся! Она даже не скажет, кто именно вернулся, но все поймут: Константин Зюзин снова за партой. Потом встретит Подрезова и, торжествуя, спросит: «Чья взяла, Роман Прохорович?» Подрезов, конечно, промолчит, он гордый, любит ходить в победителях… «Ничего, ничего, у нас тоже сила», — думала Валентина. Она размечталась, в мечтах все у нее было хорошо, складно. В мечтах ею уже не раз был посрамлен беглец Игорь, в мечтах она видела свой класс лучшим, а учеников — людьми необыкновенными, она даже Якову Туркову отводила место и его видела другим, неузнаваемым…

Ранние зимние сумерки осторожно, будто крадучись, подступали к избенке, брызнули синькой на оконные стекла, незаметно просочились в комнату.

Валентина отложила книгу. Читать без света уже было невозможно.

«Да что они, в самом деле, не идут, почему задержались в Голубовке? — тревожилась она. — А может быть, пришли и забыли зайти ко мне? Нет, нет, Дмитрий Вершинин обещал прийти сразу же…»

За окном послышались голоса. Валентина зажгла свет.

— Наконец-то! — обрадовалась она, когда в избу вошли Женя Кучумова, Дмитрий Вершинин и Федор Быстров. — Рассказывайте!