Сельва не любит чужих

Но в том-то и дело, что просил звонивший почти невозможного!

Именно так: почти. Поскольку ничего невозможного категорически для Эдварда Юсифовича, по крайней мере, в пределах данной Галактики не было. Лично он, правда, испытывал некоторые сомнения по поводу воскрешения мертвецов, но экспериментировать поостерегся, всерьез опасаясь последствий удачного окончания опытов. Возможно, когда-нибудь после, на досуге, и стоит попробовать. Но не теперь.

Ему уже и без того по самое горло хватало глупых сплетен, слухов и никому не нужных домыслов.

К примеру, сколько бы раз ни опровергала его пресс-служба эту несусветную чушь, но время от времени появлялись горластые кретины, взахлеб доказывающие доверчивым простакам, что некогда Эдвард Юсифович был Словом. Вы можете себе представить? Просто Словом, и ничем больше, поскольку, по вывернутой наизнанку логике этих идиотов, в те далекие времена ничего больше и не было…

Каково?

А чего стоили грязные пересуды и намеки, впрямую оскорбляющие его семью, бросающие тень на доброе имя мамы и грязно порочащие ни в чем не повинного папашу, честно отработавшего у верстака всю жизнь?..

В былые дни Эдвард Юсифович горячился, пытался судиться с болтунами, возражать, доказывать что-то с документами в руках. Но с некоторых пор просто-напросто запретил пресс-секретарям тратить драгоценное время на сочинение бесполезных опровержений.

И запретив, увидел, что это хорошо.

Что именно так и следовало поступить с самого начала.

Все равно ведь на всякий роток не накинешь платок, а злые языки, каждому известно, страшнее пистолета. Сам-то господин Гуриэли твердо знал: он такой же человек, как и все остальные. С той только разницей, что именно он, а не кто-то другой с самых первых дней жизни посвятил всего себя без остатка напряженному и плодотворному труду на благо всего человечества.

Необъяснимое для глупцов и профанов всемогущество оказалось всего лишь побочным результатом основного процесса.

Между прочим, любому, кто полагает, что борьба за счастье людское — дело легкое и выгодное, стоило бы хоть одним глазком заглянуть в рабочее расписание Эдварда Юсифовича. Это, кстати, не так трудно: в архивах имеются рассекреченные документы. Можно с уверенностью утверждать, что, ознакомившись с ними, самый заядлый завистник поумерит пыл. Ибо такому психически здоровый человек завидовать не может…

С раннего утра до позднего вечера, с понедельника до воскресенья: мероприятия, встречи, официальные банке ты, пятиминутки, выезды, заседания, брифинги, интервью, приемы — и так без конца, без отпуска, без перерыва на обед и даже без элементарного перекура!

Ни на гран покоя, ни на понюх отдыха, никакой личной жизни — да и какая там личная жизнь под постоянным прицелом объективов?! — и всем от души плевать на то, как ты себя чувствуешь…

Тяни или сдохни! Ты не принадлежишь ни себе, ни своей семье, если таковая еще сохранилась, а История, достоянием которой ты (слабенькое утешение) уже стал, не спешит на выручку… И вместо благодарности или хотя бы понимания на твою долю выпадают лишь злобные наветы врагов и глупые сплетни идиотов, мешающие спокойно работать!

Знали бы вы, безмятежные обыватели, какова это ноша: ежечасно думать о вас, о миллиардах самонадеянных особей, не способных существовать без надзора, страдать за других и болеть чужими болями, не имея ни времени, ни права на то, чтобы хоть немного позаботиться о себе…

Лошадь давно бы пала под такой тяжестью.

Но Эдвард Юсифович не лошадь.

Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Вот почему одна крохотная слабость у него все-таки имеется.

Если вдруг, совершенно неожиданно, в расписании возникает пробел, господин Гуриэли торопливо выбирается из-за массивного письменного стола, вспрыгивает на видавший виды велосипед и мчится на юг, к дверям свое-го обширного кабинета. Лихо затормозив, спрыгивает на цветной паркет. Озирается. Проворачивает ключ в замке, отсекая себя от внешнего мира с его заботами и волнениями. И, быстро-быстро вращая педалями, поспешает обратно, к северной стене.

От легчайшего касания уходит в поручень кресла потайная кнопица.

Тихо гудя, медленно распадается надвое ореховая панель, открывая проход в секретное помещение, о котором ничего не известно ни тем, кто строил здание, ни даже проектировщикам офиса.

Святая святых невелика. Подсвеченная багряными лампами, направленными снизу вверх, она наполнена таинственными ало-черными тенями, молчаливо и торжественно теснящимися вдоль укрытых гобеленами стен. И Эдвард Юсифович, подстанывая от сладостного предвкушения, шустро вскарабкивается на возвышающийся среди комнатки пьедестал, на ходу драпируясь в специально для таких случаев припасенную белую простынку с широкой пурпурной каймой по краям.

Прочно утвердившись на мраморе, он вытягивает правую руку вперед, указуя ею вдаль, точь-в-точь как тот бронзовый мужик, которого видел он в раннем детстве, гуляя с няней по приморскому бульвару одного из красивых и грустных городов Старой Земли…

И замирает.

В этот миг ему хорошо.

Мысли легки, светлы и прозрачны.