Сельва не любит чужих

Упряма безликая, но и на нее есть управа. Если услышит мольбу слепой брат ее, Ваанг-H'ryp, если пожелает откликнуться и если еще не исчислены дни того, кто пойман в сети Ваарг-Таанги, тогда придет он и успокоит сестру…

— Иойо! Иойэ! Ак'койа мме дденгели!

Хрустнуло ничто, треснуло под крепкими ногтями травницы, и невнятное, неразборчиво-успокаивающее бормотание вместе с холодноватым порывом ветра пробежало над поляной, всколыхнув ветви. Прекратив щебетать, притихли птицы в высоких кронах. Змеиное шипение откликнулось ветру, оно явилось ниоткуда и шелестело, словно возражая уговорам, сперва настойчиво, угрожающе, потом — тише, словно бы с сомнением, и еще тише, будто соглашаясь…

И вдруг снова заверещали птицы.

Бессильно, словно соломенное чучело, рухнул на траву Дгобози, отфыркиваясь и жадно глотая свежий воздух распяленным окровавленным ртом.

Мэйли же стояла над ним, не имея сил даже присесть, и была в этот миг много старше своих почтенных лет…

Но сильнее великой слабости и могущественней всесильного страха женское любопытство, способное твердое источить, а мокрое высушить. Седая и морщинистая, Великая Мать оставалась всего лишь женщиной, и суетливое естество властно подталкивало ее взглянуть в чашу, где еще не успокоилась тихо бурлящая колдовская вода. Это нестрашно, нашептывала женская суть, безликая ушла, она не придет больше: и это было верно, ведь известно, что Ваарг-Таанга жестока, но отходчива, она приходит нежданно, но исчезает надолго… Силы, которых не было, появились неведомо откуда.

Сделав мелкий шажок, старуха приблизилась к чаше.

Осторожно нагнулась, готовая в любой миг отпрянуть.

Всмотрелась, щуря близорукие глаза.

И поняла.

А потом раздался голос Дгобози, и голос этот был клекотом Мг, Смерти, ибо мало было в нем людского.

— Ты видела?

Нечего было отвечать. Ни к чему.

— Тогда помоги мне, Великая Мать! Так не должно быть!

Глупый двали! Разве кто-то когда-нибудь помог в подобном просящему? Есть вещи, посильнее Mг…

— Не качай головой, Великая Мать, — хищноклювая г'ог'ия вновь встала на крыло, и яркие глаза ее полыхали безумными овалами. — Не отказывай мне!

Он не успокоится, не получив ответа, поняла Мэйли. И ответила:

— Она — женщина, мальчик. Она решает сама,..

— Так прикажи! Ведь это в твоей власти!

Верно. Во власти Великой Матери воспретить любой из длиннокосых многое, ибо ей открыто, каким будет потомство сошедшейся пары. Но и не верно, ибо не все длинноносые одинаковы.

— Она — вождь, мальчик, — покачала головой Мэйли. — Некому ей приказать. И даже для меня скрыто, каким будет потомство вождя.

— Тогда солги!

Он уже не сознавал, что говорит, и Великой Матери оставалось лишь молчаливо ждать, когда же хоть сколько-то разума осветит выкаченные из орбит глаза Дгобози.

— Солги ей, старуха! — крепкие руки ухватили Мэйли за плечи, причиняя боль костям, обтянутым сухой кожей. — Солги, или все узнают, что твоя память ушла!

Многое можно понять, видя искреннюю боль. Многое следует терпеть, разделяя чуждое страдание. Но у всего есть пределы, и переступающий их не достоин сочувствия.

— Двал-н'ге! — ярость, вырвавшаяся из глубин души, поразила даже саму Великую Мать. — Младенец! Пусть твой язык уподобится женскому! Пойди и скажи: Мэйли стара! Но знай!

Звон браслетов сопроводил колдовской знак, выписанный старухой в застонавшем воздухе, и синие молнии спрыгнули в траву с ее пальцев.

— Увянет твой иолд, как ветка дьгги в пору синей луны! Усохнет твоя мьюфи, как роса под первым лучом! Одним лишь потомком будешь ты одарен, и пустота заиграет в его глазах!

Взлетало каждое слово в Высь и рассыпалось мириадами голубых искр, сплетающихся в сияние вокруг Великой Матери, Впервые за всю жизнь пришла к ней предельная сила, не посещавшая никогда ранее, и каждое из проклятий, если подтвердить его заклинанием, обрело бы ныне плоть…

Это отрезвило Дгобози.

В очи его вернулся разум, и он перестал быть г'ог'ией, не понимающей слов.

— Да не задержится гнев в сердце твоем, Великая Мать, и да не повторится подобное с почтительным внуком, — сейчас он опять стал сыном Къяндъ'я г'ге Нхузи, юношей рассудительным и приветливым. — Во искупление своей вины принесу я тебе много жирного мяса и много легкого пуха, и увидишь ты, что Дгобози умеет признавать вину…

Приложив ладони к щекам в знак раскаяния, он почтительно поклонился Мэйли, и старая травница ответила жестом милующим и отпускающим, ибо раскаяние смывает провинности.

— Но знай, Великая Мать…

Юноша умолк, давясь переполняющей печень болью, но это была боль человека, и Мэйли обязана была слушать.

— Знай: моя мьюфи прольется в ее запретное, и я накину ей на плечи венок из гаальтаалей. Так будет, даже если сам Тха-Онгуа встанет на моем пути!