Семь баллов по Бофорту

Потом мы побывали на побережье двух океанов, высаживались в разных заливах и бухтах. Но везде, спрыгивая с трапа китобойца или гусеницы вездехода, мы прежде всего совали палец в воду: соленая? Откровенно говоря, этот суеверный ритуал уходил корнями в дремучие истоки колдовства, как и танец отлетающего самолета. Мы стремились задобрить бога чукотского побережья. Чего не сделаешь, когда небо, самое капризное в мире, — единственная доступная здесь дорога. Волей-неволей приходилось и самим заботиться о погоде, спокойствии моря и продолжительности дождей.

— Вам повезло, такого лета на побережье не было десять лет, — не раз говорили нам.

Повезло! Мы только усмехались. Мы-то знали, что все здесь совсем не так просто. Как-то в Певеке после неожиданных, изрядно вымотавших нас неприятных событий Харитонов сказал: «Знаешь, я устал заботиться о погоде». И мы просидели в аэропорте Апапельхино без малого одиннадцать дней.

Вопрос передвижения — самый трагический для Чукотки. Человек летит на день рождения к тетке и соседний поселок и возвращается домой через два месяца. Отпускники иной раз воловину курортного сезона проводят в жестких креслах анадырского или билибинского аэропортов.

У морского вокзала мы встретили знакомых по анадырскому аэропорту — всклокоченных, невыспавшихся, помятых.

— «Байкал» подходит, — объяснил нам механик из Эгвекинота, обросший щетиной, слегка навеселе. — Одиннадцать часов — и дома, уж наверняка. Море, я вам скажу, не небо. Правда, к прошлом году у нас в заливе Креста ничью пароход горел — страсть! Детишки там были, женщины. Ребятишек прямо вот так швырком перебрасывали на спасатель. А шторм, я вам скажу, качка… И то б все сгорели, да два механика спустились в машинное, где самое пламя, и люки за собой задраили — чтоб палубу от огня удержать. Это, я нам скажу, люди… А из поселка все было видно, как он горел. Бабы по берегу туда сюда, ревут так, что душу рвет. Да меня и самого перевернуло. А все равно пароходом надежней. Одиннадцать часов — и дома, а так, я вам скажу, вторую неделю торчу и порту, как попугай на табуретке, — по метеоусловиям…

«Байкал» приходил ночью. У вокзала полно было небритых мужчин и усталых женщин с детишками, отчаявшихся дождаться самолета. Детвора, несмотря на поздний час, с криком носилась между чемоданами. Некоторые, уморясь, падали и засыпали тут же, на узлах.

— Севернее и того хуже: туман да ветры, — говорили нам, — не езжайте туда, послушайте доброго совета, а то, неровен час, засядете до зимы.

Чукотка уже глянула на нас вприщур холодными глазами Химеры, когда наш ИЛ-14, ослепнув, рвался из Магадана через громоздкие завалы облаков. Нацепи лыжи и беги себе за самолетом: ощущение укатанной снежной равнины было непоколебимо реальным. Земли больше не было, океана тоже. Была белая, искристая брони, непроницаемая и жутковатая. Анадырь нас не принял. Сутки мы попивали молоко в Марково и небрежно прогуливались у марковских приречных ив. Если б кто-нибудь сказал нам тогда, что эти ивы — последние деревца на нашем долгом, изнурительном пути! Как мы тосковали потом по листьям, по горьковатому запаху веток.

В одном из заполярных поселков молодая женщина рассказывала:

— Повезла я свою дочушку первый раз в отпуск, на Большую землю. Выходим в Хабаровске, а она как запрыгает, как закричит: «Мамочка, мам! Смотри, смотри — кругом кино!» Это она деревья увидела. И все дергает меня за рукав и спрашивает: «Мамочка, а чем это пахнет, чем это так вкусно пахнет?» И как заревела я в голос: «Доченька, говорю, ты моя бедная, это же землей нашей пахнет, землей!» И все захолонуло у меня внутри: надо же, ребенок запаха земли не знает! Муж набросился на меня: постыдись, говорит, люди смотрят, а ты разливаешься…

Ночью мы провожали «Байкал». Было холодно и грустно. Мы уже знали, что никуда не уедем от властного зова имен: бухта Провидения, залив Креста, мыс Блоссом. Где-то за черным небом и морем стыла огромная, пустынная земли с холодными скалами, нежданными бухтами, одинокими, разъеденными туманами поселками.

Через дна дня диспетчер аэропорта объявила:

— Пассажирам, следующим до Лаврентия, подойти к стойке номер один для регистрации билетов.

— Вы родились в рубашке, у нас и по месяцу сидят, — сказал нам диспетчер.

В Лаврентий нас вез сухощавый красивый летчик в темных очках и модной фланелевой рубашке с закатанными по локоть рукавами.

Запрыгнув в самолет, он весело оглядел всех, дал мне заграничную пилюлю от укачивания и, узнав, что среди пассажиров три москвича, вручив нам бидон с прозрачной, светящейся от свежести икрой, кусок хлеба и две ложки. Мы наслаждались икрой, постанывая от удовольствия, а он сидел на мешках с почтой и улыбался — радовался за нас. Потом поднялся к себе в кабину и крикнул, надевая наушники:

— Ну, как везти — как пассажиров или как груз?

— Как пассажиров, пожалуйста! — поспешно ответила я.