Семь бойцов

Войска больше не продвигаются. Неподалеку, возле Тьентишта, жестоко и сосредоточенно бьет немецкая артиллерия. И все-таки это неплохая цифра!

«Пять тысяч окружено», — записал Гофман.

— Что нового, господин фельдфебель? — спросил молоденький румяный ефрейтор из его роты.

Милый юноша! Не такой уж смелый, как следовало бы, но если учесть, что попал он сюда прямо из Берлина, со студенческой скамьи, то вполне пристойный. Бруно дружил с Гофманом: ведь они оба собирались стать инженерами.

— Я думаю об окруженных коммунистах, — ответил Гофман.

— Пять тысяч партизан!

— Их больше нет.

— Разве?

— Вчера их всех перебили. Среди них — половина больных и раненых. Понимаешь?

— Это была хорошая охота, фельдфебель.

Гофман нахмурился. Он не любил подобных полицейских выражений. Нужно говорить о героизме. А охота ничего общего не имеет с ним. Это окружение более слабых, но опасных! И тут же довольно ухмыльнулся: в этих лесах нет больше никаких войск, кроме немецких!

Операция по окружению длилась четыре недели. Партизан атаковывали со всех сторон, но это, казалось, только прибавляло им силы: сдаваться они не собирались…

Гофман тогда еще не знал, что совсем недалеко от его роты по ущелью шагают семеро обезумевших от голода и усталости людей, от которых скоро будет зависеть его судьба.

И вот последняя страничка! Рота Гофмана расположилась в долине Волуйка, недалеко от студеной горной речки, приятный шум которой доносился между деревьями. Его солдаты в бою не участвовали. Кругом все затихло. Гофман был почти уверен, что теперь отсюда до самой Сардинии — все спокойно. По крайней мере, ему так хотелось верить.

На поляне, как два утеса, торчали большие палатки, за ними, под прикрытием густой листвы, виднелись палатки поменьше. У входа в офицерскую палатку валялась сумка с радиотелефонной аппаратурой. Внутри было жарко и накурено. У одной из стен Гофман увидел некое сооружение, похожее на стол. Бруно освободил место фельдфебелю.

— Что вы здесь делаете в такой день? — спросил Гофман.

Парень, сидевший возле палаточного оконца и опоясанный вперехлест ремнями, ответил:

— Собираемся сыграть в шахматы.

Гофман посмотрел на свои швейцарские часы. Они почему-то остановились.

— Сколько времени? — осведомился он.

— Что-нибудь около одиннадцати, — ответил один из сидевших.

Гофман взял плащ-палатку и, выйдя наружу, расстелил ее на земле. Следом за ним вышел Бруно.

— Не люблю, когда день начинается в лесу, — тихо сказал Бруно.

— А я люблю, — возразил Гофман, разглядывая вершины деревьев, — люблю утро в лесу. Вам это не напоминает утро в берлинском парке?

— Почему мы никуда не двигаемся, господин фельдфебель?

— Думаю, что завтра утром мы выступим.

Из ущелья доносилось дробное журчание воды, маня к себе прохладой, Гофман встал, и они вместе с Бруно направились к реке…

Больше страниц, исписанных почерком унтера, не было!

Остальное дописали мы, которых он собирался уничтожить всех до единого, как сорную траву.

И вот теперь, как ненужный хлам, по крутому склону закувыркалась его записная книжка, исписанная мелким почерком. Я махнул ей вслед рукой, словно подводя итог чему-то очень важному.

XIV

Мы сидим здесь всего два часа, а мне кажется, будто я испокон веку знаю эти громадные скалы. И хотя мы вырвались из кольца, опасность все равно подстерегает нас на каждом, шагу: местность кишит бандитами.

Минер впервые рассказывает о себе:

— Я много лет был возчиком вьюков. Еще до того как стали использовать грузовики, я перевозил через горы грузы для купцов. Тогда я и научился предсказывать погоду. Вот завтра, например, будет облачно.

— А как ты присоединился к Движению![6] — спросил Судейский.

— Я всегда держался левых взглядов, — ответил Минер. — Часто приходилось бывать в столице. Люди там политически более подкованы. С нами были какие-то молодые люди, студенты. Я всегда выступал против короля.

— А что ты делал до того, как вступил в Движение? Все время был возчиком? — поинтересовался я.

— Работал у одного предпринимателя из Сербии. Доставлял динамит и запалы и вместе с группой подрывников крошил скалы. Строили дорогу. Там я встретил одного техника. Он был в конфликте с властями. Неплохой человек! Однажды мне удалось укрыть его от жандармов. — Минер произнес это с гордостью. — Правда, он был не особенным революционером, но хотел сделать все, что мог. И всегда хорошо относился к людям.

Минер замолчал. Он сидел перед нами, огромный и хмурый, с серьезным лицом и печальными глазами. Щеки его впали, еще больше посеребрились виски. Сила Минера таяла на глазах. На лбу у него появилась глубокая морщина.

Я представил себе, как он орудует тяжелым молотом где-нибудь под огромной глыбой, как дрожит под его ударами стальной шкворень, вонзившийся в камень. Мне доводилось видеть, как рабочие разбивали скалы, прокладывая дорогу к алюминиевой фабрике.

Я вообразил себе и техника, этого «не особенного» революционера. Вот он убегает от вооруженных жандармов и Минер укрывает его. Конечно, это мог сделать и кто-нибудь другой из рабочих, так как все ненавидели жандармерию…