Семь часов до гибели

— Как это больше не надо?.. Это ты жене плакаться будешь, когда получку прогуляешь! Итак, продолжаем наш концерт. Музыка Калмановского на слова Исаковского. Провожали гармониста в институт… — Кусаков шмыгнул носом. — Склифасовского!..

12.16. Палубу «Витязя» раскачивало, как качели в парке.

Гаркуша и Шульгин стояли у лестницы па мостик, и удары волн то плотно прижимали их друг к другу, то старались растащить, разбросать.

— Вы что? — Гаркуша сдувал с верхней губы соленые брызги. — Вы понимаете, что вы говорите?

— Да, — устало сказал Шульгин. — Понимаю.

— Ты… — ненавистно выдохнул Гаркуша, до боли сжимая кулаки. — Он мне жизнь спас! А ты, тварь трусливая…

Шульгин вздрагивал от этих слов, как от ударов, и все ниже опускал голову.

— Значит, вы… — Гаркуша все-таки сумел себя сдержать и сказал «вы», — вы — врач — будете сложа руки смотреть, как умирает человек? И даже не попытаетесь помочь?!

В штурманской «Мурманска» Нечаев смотрел на путевую карту.

— Доложите погоду и ледовую обстановку в районе «Витязя», — сказал он штурману.

— Вот «Витязь», — показал штурман точку на карте. — До берега им сорок — сорок пять миль. Ледовое поле может снова преградить им путь.

— Ветер?

— Девять баллов.

— Скорость?

— Примерно восемнадцать узлов.

— Значит, им еще два часа ходу в лучшем случае… — размышлял Нечаев. — Хотя какой же он лучший? Пареньку-то тогда каюк… Крышка…

— Да-а, — сокрушенно вздохнул штурман, — с таким ранением его не довезти. Разрыв печени, перелом ребра, легкое задето. И этот подлец еще оперировать на борту отказался. Это что ж такое делается, Григорий Кузьмич? — штурман покачал головой. — Врач называется. Ведь за это судят! А, Григорий Кузьмич? Не могут не судить…

— Где мы? — прервал его Нечаев.

— Десять — тридцать пять ост, семьдесят четыре — двенадцать норд.

— Курс?

— Триста десять.

Нечаев пошарил по карманам, достал алюминиевую коробочку, потряс, но валидола не было.

— А если бы… — медленно проговорил Нечаев, — нам потребовалось встретиться с «Витязем»?

— Курс двести девяносто, — сказал штурман и показал на карте: — Я у^же проложил его.

— Та-ак, — недовольно протянул Нечаев. — Значит, старый олух Нечаев еще с корабля не списан, новый капитан не успел заступить… зато штурманам раздолье… На картах рисуй, что в голову взбредет. — И строго: — Кто приказал?

— Виноват, Григорий Кузьмич, — тихо сказал штурман, — я сам… Хоть и не знаю, чем мы сможем помочь…

12.17. Гаркуша и Шульгин не замечали непогоды. Их горячий спор продолжался.

— Да вы знаете, что это «неоказание помощи»?! — голос Гаркуши дрожал от сдерживаемой ярости. — И если Королев умрет, что ждет вас, врача?!

— Даже под страхом этого… — Шульгин, не поднимая глаз, отрицательно покачал головой. — Я знаю — вы дали радио на берег…

— Погоди, — перебил его Гаркуша и стал уговаривать торопливо, просяще: — Ты же врач. Ты же должен… Даже если один шанс против тысячи, против миллиона. Ну, пожалуйста, соберись. Рискни, пожалуйста…

— Нет этого шанса! — отчаянно выкрикнул Шульгин и разом охрип, сорвав голос. — Это будет просто убийство — понятно? Час тому еще можно было попытаться. А теперь мне нужен интубационный наркоз. Теплая донорская кровь. Ассистенты и… твердый пол под ногами. А еще через полтора часа — и это никому не будет нужно. Ясно?!

Вертолет, устало качнувшись, сел на палубу ледокола. Кусаков прикрыл глаза и уткнулся разгоряченным, потным лбом в подкову штурвала.

— Вот вы, Григорий Кузьмич, укорили меня, что я, вроде, ярлыки клею, — сказал Петрищев, когда Нечаев поднялся на мостик из штурманской. — А теперь что скажете, когда Шульгин отказался оперировать?

Нечаев молча покусывал ус.

— Никто не гарантирован от ошибок, — продолжал Петрищев. — Но на риск нужно идти. Даже если ошибка может стать роковой. Правильно? Как вы считаете? — спросил он у Нечаева.

— Лево руля, двадцать, — вместо ответа приказал Нечаев вахтенному помощнику.

— Есть лево руля, двадцать, — откликнулся тот.

— Как вы, молодые, любите, чтобы с вами соглашались. — Нечаев смотрел вперед, на огромные черные волны, заливавшие нос корабля. Не оборачиваясь, сказал вахтенному: — Так держать.

— Есть так держать.

— Вы любите, — продолжал Нечаев, — чтобы все вокруг говорили, какие вы умные да как вы правы. Без этого жизнь вам — не в жизнь. И даже ваша правота вам не мила…

— А вы, — усмехнулся Петрищев, — не очень молодые, что любите?

— Курс двести девяносто, — бросил Нечаев вахтенному.

— Есть курс двести девяносто.

— А мне всегда было наплевать, — медленно, но твердо проговорил Нечаев, — что обо мне говорят, когда я знаю, что я прав. И на фронте, может, из-за этого жив остался…

12.49. Алексей Шульгин сидел на корточках, прислонившись спиной к стенке радиорубки. Держался замерзшими до окостенения руками за железные скобы. И всхлипывал по-детски. Яростные порывы норд-норд-оста до крови секли его лицо мельчайшими льдинками, в которые на лету превращались срываемые и несомые ветром гребешки огромных волн.

Снег валил все гуще.

Видимость — ноль.