Семь дней творения

- Ничего,- хрипел, поворачивая к нему обмороженное лицо, кочегар. Ничего.

Они бы, наверное, так и не заметили сторожки при дороге, если бы Тимоша не споткнулся о настил переезда и не упал, увлекая за собой и Петра Васильевича.

- Добрели! - возбужденно кричал Веня, помогая им подняться. - Погодите маленько, я посмотрю. Если пост, я крикну... На крик и заворачивайте.

Прошло несколько томительных минут, показавшихся Петру Васильевичу бесконечными. При такой рузрухе, какая царила на дороге, сторожка могла оказаться пустой и разваленной. В таком случае песенка его будет спета: на обратный путь ребят уже не хватило бы.

- Давай помаленьку! - пробился к ним словно пропущенный сквозь ватную подушку голос Вени. - Тяни сюда... Сюда... Я тут... Давай... Давай... Сюда...

И лишь только Петр Васильевич ощутил под собой твердую опору жилого пола, память его рухнула в провал жаркого забытья. Среди множества лиц и голосов, круживших в воображении Петра Васильевича в последующие дни, в памяти его отложилось одно лицо и запечатлелся один голос. Когда, после трех недель перемежавшегося короткими просветлениями бреда, он впервые по-настоящему пришел в себя, оно - это лицо - склонилось над ним, и знакомый теперь голос облегченно произнес:

- Чайку выпьешь?

В свете неяркого зимнего утра облик женщины, вставшей у его изголовья, выглядел расплыв-чатым и усталым. На вид ей можно было дать лет тридцать с небольшим, но убористая гибкая фигура ее с крепко-девичьей трепетной грудью говорила о том, что она гораздо моложе.

- Давно я у тебя? - спросил он.

- Месяц скоро будет.

- Надоел, видно?

- Надоел. Да куда ж тебя девать такого хворого.

- Теперь подымусь.

- Лежи, ветром сдует.

- Одна живешь?

- А где же взять мужика-то? Все по миру разбежались свою правду доказывать. Аники-воины беспортошные!

- Куда они денутся?!

- Толк-то какой от них будет? Одно - митинговать умеют. А с мужским своим делом им только на двор ходить.

- Строга ты, девка.

- Девка! На погост пора,- не удержалась она, чтобы не пококетничать. Три десятка скоро. Скажешь тоже,- девка!

- Зовут-то как?

- Раньше Софьей звали.

- Ишь ты! Будто царицу.

- А что я - хуже что ль? - Она вызывающе вскинула опутанную тяжелой косой голову и как бы преобразилась вся: несколько жестковатые черты ее расправились, резкий голос стал мягче, женственней. - Пробросаешься!

Разговаривая с ним, Софья успела затопить печь, налить воду в чугун, поставить на плиту, вымести пол и заодно проветрить душную комнатенку. Все это она исполняла легко, по-мужски размашисто, словно балуясь между настоящим делом. Всякий раз, когда женщина взглядывала на него, в нем вспыхивало, подкатывая к сердцу знойной истомой, неведомое ему дотоле тепло. И где-то в глубине души он уже сознавал, что это что-то большее, чем благодарность.

Вечером, почаевничав с гостем, Софья принялась стелить себе у печки. Затем, безо всякого перед ним стеснения стянула с себя бумазейное свое бросовое платьице и, потянувшись, чтобы загасить лампу, отнеслась к нему:

- Надо будет чего, кликни, не стесняйся, я чуткая.

- Спасибо.

- Спасибо потом скажешь, когда очухаешься.

- Да уж и так выходила.

- Сам ты себя выходил. Вон бугай какой!

- Одна видимость.

- Все вы одна видимость... Спи.

- Угу...

Но заснуть он так и не заснул. Петр Васильевич ощущал ее присутствие каждой порой своей вызревавшей к новому существованию плоти. Жаркая тишь, царившая в сторожке, постепенно становилась для него нестерпимой. Он почти задыхался и глох от собственного сердцебиения. В конце концов он не выдержал, позвал:

- Воды бы.

Зубы его лихорадочно стучали о край поданной ему кружки. Откидываясь на подушку, он инстинктивно ухватился за ее руку, и она безвольно подалась к нему:

- Руки-то вон, словно ватные...

- Не уходи.

- Куда тебе...

- Сонюшка...

- Погоди.

Через минуту Софья скользнула к нему под одеяло, приникла шершавой щекой к его плечу, обволакивая его теплом и запахом своего неспокойного тела. Голова у него пошла кругом, но обессиленный пережитым волнением, он вдруг ослабел и сник. Губы ее снисходительно дрогнули у его уха:

- Эх ты!.. Говорила, лежи... Туда же, загорелся!

- Прости.

- Что я тебе, мамка что ли?

- Сонюшка...

- Спи уже... Я полежу.

Так началась их первая ночь вдвоем. Много ночей у них было потом, когда утро казалось им досадной неизбежностью, за которой снова последует долгожданный вечер. Все, что осталось за порогом этой сторожки - дом, семья, дело,- уже виделось Петру Васильевичу непонятным в его жизни недоразумением. Но однажды среди дня на пороге возникла щуплая фигурка Марии. Одного взгляда хватило ей, чтобы понять все здесь происходящее. Но, не привыкшая отвоевывать свою долю у кого бы то ни было, она лишь съежилась вся, сдалась, чуть слышно обронив:

- Гостинец вот я тебе принесла... Ребята здоровы... Кланяются. Заскучали.

Она поставила узелок с принесенной мужу снедью на табуретку около ведра с водой и молча вышла, оставив их решить между собой то, что они должны, обязаны были решить.

Сглатывая горький комок, подкативший к горлу, Петр Васильевич опустил голову:

- Как ты.

- Иди. Дети у тебя.