Семь дней творения

Самоотверженная старательность ветеринара растрогала Андрея, и у него не хватило духу сказать старику, что все это он уже испробовал и что в местном правлении ему наотрез отказали: побоялись мора.

- Нельзя рисковать чужим скотом, Григорий Иваныч. Но выход,- холодные, выцветшей голубизны глаза его недобро сузились,- выход есть... Гоните туда,- он указал на видневшуюся около кладбища церковь,- не пропадем... Едем.

Переведя Гнедка в галоп, он как ожог ощутил чей-то со стороны взгляд и сразу же подумал: "Александра!" И снова, будто и не было тайной обиды стольких лет, будто не его именитых сватов поворотили от порога ее дома и будто не над ним издевалась она недавно в лесополосе, плоть в нем зашлась коротким и злым жаром: "Эх, Александра, Саня, Санюшка, родилась ты себе на мою погибель".

С батюшкой - лицо упругой репкой, васильковые глаза под веселыми пшеничными бровями - Андрей разговаривал недолго.

- Не дам - силой возьмете,- покорно вздохнул тот. - Чего ж мне сопротивляться? Только я вам не советую.

- Грозишь, что ли? Видали.

- Не мне вам грозить, вы - сила. Только вам не последний год жить.

- Не будет твоей власти, на немцев не надейся. Уж как-нибудь одолеем.

- Власти моей никогда не было. И немцы для меня такие же враги, как и для вас. Но в смертную минуту приходится человеку задуматься о содеянном. Трудно вам тогда будет.

- Ладно - ключи.

- Вот - берите...

Если бы тот сопротивлялся, если бы пробовал блажить, если бы, наконец, хоть смотрел волком, Андрею было куда бы легче. Но сейчас, после разговора с ним, Лашковым овладела какая-то смутная еще тревога, какое-то неопределенное стеснение под сердцем и поэтому, когда он шел открывать храм, ноги его ступали тяжело и неровно.

У самой церкви Андрея ожидала тихая ватажка мужиков и баб, больше кондровские, среди которых выделялся бородатой статью и ростом Марк Сергеев. В их необычном спокойствии сквозили тревога и предупреждение. Едва Андрей поднялся на паперть, Сергеев заступил ему дорогу и, обнажив перед ним голову, внятно и вдумчиво заговорил:

- Андрей Васильич, я с твоим отцом, Царство ему Небесное, не одну выпил, братьев твоих наперечет знаю, крепкие люди, дай им Бог здоровья, тебя вот с этаких лет замечал, радовался: человек растет... Христом Богом, Вседержителем нашим, прошу тебя не обездоль обители Божьей, сохрани храм от поругания. Зачтется тебе сторицей доброе дело твое. Миром просим.

- Да ты что, Сергеич! - Ему даже горло от возмущения перехватило. Уж в ком, в ком, а в кондровских он не сомневался: уравновешенный, знающий дело народ. - Общественная скотина гибнет, а вы в дурь ударились?.. Пусти с дороги!

- Тварь Божья она под Богом ходит, когда час придет, тогда и отдаст душу. А храм на вечные времена, в нем душа всенародная соблюдается. Миром просим. - И теперь это его "миром" прозвучало уже, как угроза. - Не искушай Господа!

Гнев, от которого у него похолодели кончики пальцев, захлестнул Андрея:

- А ну прочь с дороги, лампадная рожа! - в исступлении заорал он, и кровавые круги вспых-нули у него перед глазами. - Народное добро гибнет, а ты, гад, церковную саботажь разводишь?

В удар он вложил все - и неудачную любовь свою, и знойную горечь пройденной дороги, и все отвращение к окружающей слякоти, и даже обиду за эту вот личную свою слабость. Марк, скатившись по ступенькам паперти, ткнулся головой в снег. И темное пятнышко стало взбухать на мокром снегу прямо под его теменем.

- Загоняй! - Андрей уже совсем не помнил себя, срывая отомкнутый замок. - Загоняй, говорю!

Промерзший молодняк, мыча и посапывая, потек сквозь распахнутые створки. Лашков стоял у входа и уже без нужды, а чтобы только заглушить в себе круто берущее свою власть похмелье, кричал:

- Давай!.. Давай!.. Давай!..

Свет тусклого дня, струившийся в узкие витражи, стал еще мертвенней от поднимающегося к сводам пара. Голубые светлячки лампадок в разных углах храма вскоре, трепетно помигав, сникли, и лишь свеча под образом Спасителя не гасла в спертом и почти осязаемом на ощупь воздухе.

- Без моей команды не выводить! - Голос Андрея гулко отозвался под высокими сводами: "И-и-ить!" - Понятно?

Загоняя в притвор своих, торбеевских подтелков, Филя Дуда молодецки пощелкивал бичом, приправляя каждый удар забористой руганью или скороговоркой:

- Поспешай, шелудивые! Нет теплей, чем у бога за пазухой. Отпускай нам грехи наши, граждане святые отцы! В тесноте - не в обиде. Богу богово, а нам свое... Куды, куды, мать твою лапоть!

Когда Андрей вышел из храма, кружок мужиков все так же, тесной кучкой, топтался у входа. Только Сергеева уже не было среди них. Навстречу Андрею выступил теперь Дмитрий Сухов - робкий мужиченко, ничем раньше не выделявшийся, кроме этой самой своей робости, и, строго глядя в глаза ему, тихо и коротко сказал:

- Мы с тобой, Андрей Васильев, дале не пойдем. Нам с тобой дале не по дороге.

- А трибунал за собатаж ты слыхал? - багровея, он стал рвать пуговицу заднего кармана галифе. - А это ты видел? Имею полномочия...