Семь дней в июне

Они переезжали несколько раз с тех пор, как Женевьева себя помнила. Каждый раз разные мужчины манили их, обещая Лизетт ослепительную жизнь. Они всегда давали ей жилье, оплачивали расходы. И раньше это было приключением. В первом классе Женевьева жила в оригинальном коттедже в Лорел-Каньон, арендованном для них известным поп-продюсером, который купил ей попугая по имени Аланис. За год до того один нефтяной воротила поселил их в шале в Санкт-Морице, где повар научил ее просить «Бирхермюесли»[25] на безупречном швейцарском немецком. Но по мере того как Лизетт выходила из возраста «горячей юной штучки», ослепительность блекла. Постепенно, а затем и внезапно, города стали грязнее, квартиры – более обшарпанными, а мужчины – более грубыми.

Этот последний парень не платил за квартиру. Но он дал Лизетт работу хостес в своем коктейль-холле «Ловушка Фокс». И он платил ей двойную зарплату. За что – Женевьева не хотела знать.

Лизетт забралась под одеяло, все еще в платье, как в клипе Бейонсе, и прижалась к дочери. Она поцеловала Женевьеву в щеку густо накрашенными губами и сжала ее руку. С покорным вздохом Женевьева погрузилась в душистые мамины объятия. Лизетт всегда пользовалась духами «Белые бриллианты» от Элизабет Тейлор, и Женевьева считала этот аромат подавляюще гламурным, но в то же время успокаивающим.

Это была ее мама – в двух словах. Белые бриллианты. И черная драма.

– Оцени уровень боли, порождение моих чресл, – приказала Лизетт со своим возмутительным юго-западно-луизианским акцентом.

Женевьева подняла голову с подушки и слегка встряхнула ею. Она делала это каждое утро, чтобы понять, насколько все плохо, и определить, сколько обезболивающих ей нужно принять. К счастью, она не мучилась. Слышался просто медленный, равномерный стук в дверь. Она все еще могла дышать между ударами.

– Жить буду, – сообщила она. – Хорошо, тогда расскажи мне что-нибудь.

– Я сплю!

– Неправда. Ну же, ты знаешь, что я не могу заснуть без сказки.

– Разве мы не можем вернуться к тому времени, когда ты рассказывала сказки?

– Я бы с радостью, но ты отказалась от моих сказок пять лет назад, маленькая засранка, – ворковала она, и ее дыхание пахло бурбоном.

Много лет назад Лизетт приходила домой по утрам и рассказывала Женевьеве истории, прежде чем та вставала, чтобы идти в школу. Их любимые истории были связаны с давними скандалами в родном городе Лизетт в Луизиане, Белль Флер. И хотя Женевьева никогда там не бывала, она знала это место как свои пять пальцев.

Белль Флер – это крошечный байю, где жили представители всего восьми семей, раса – чернокожие, культура – креольская, и каждый мог проследить свою родословную до одной и той же пары XVIII века: французского владельца плантации и рабыни-африканки. Со временем их потомки смешивались с повстанцами времен Гаитянской революции[26], коренными народами и испанцами, в результате чего возникла богатая, замкнутая культура с ароматами острых специй, одновременно глубоко религиозная и глубоко суеверная. И в высшей степени красочная.

Самыми яркими представителями городка, однако, были мать и бабушка Лизетт. Их судьбы были столь же бурны и драматичны, как и имена – Клотильда и Дельфина. Их жизнь была отмечена убийствами, безумием и таинственной яростью. Поразительные тайны и полное отсутствие отцов. Казалось, что весь матриархальный род Женевьевы однажды появился из инопланетных капсул.

В детстве Женевьева полагала, что это небылицы, полуправда. Но рассказы ее бабушки и прабабушки ошеломляли. Лизетт не была сентиментальной. Для нее имело значение лишь настоящее. Однако она всюду возила с собой тонкий, потрепанный альбом, который Женевьева обнаружила однажды при переезде в картонной коробке. На последней странице были две черно-белые фотографии размером четыре на шесть, под которыми ученическим почерком Лизетт было выведено: «Дельфина» и «Клотильда». Женевьева смотрела и смотрела на их лица, пока ее глаза не затуманились и фотографии не слились одна с другой. Время словно вздрогнуло. И она поняла, что истории Лизетт были правдивыми.

Дельфина и Клотильда выглядели затравленными, напряженными, сумасбродными. Они выглядели как женщины, которые родились с неправильным взглядом на мир в неправильное время. Они были похожи на маму. Они были похожи на нее.

И вдруг женщины на фотографиях перестали казаться сказочными. Они стали печальными, опасными и саморазрушительными. И это было слишком знакомо.

Порой Женевьева приходила в ужас от своих мыслей. Она была бесприютной и беспокойной, и всем ее существом управляла боль. В лучшие дни ей казалось, что она буквально цепляется за рассудок ногтями. Если ее прабабушка, бабушка и мама были сумасшедшими (о да, ее мама определенно была сумасшедшей), то она шла за ними по пятам.

Женевьева хотела быть обычной. Поэтому она решила рассказывать сказки. Поскольку придумать что-то оригинальное ранним утром бывало трудно, она просто вставляла Лизетт в сюжеты фильмов.