Семь фантастических историй

— Одно я знаю, — сказал он потом, — о чем не подозревал прежде: „C'est une invention tres fine, tres spirituelle, dе la part de Dieu“,[106] как говорил дядя Фернанд о любви. А именно: „В два прыжка пропасть не одолеешь“. Сам бы я до такого не додумался. Оригинальнейшая идея. Но и он ведь тоже, знаете, tres fin, tres spirituel,[107] наш Господь Бог.

Сестры подобрались, выпрямились, будто принимая ком-миммент. Они были, как уже говорилось выше, ревностные прихожанки и к словам брата привыкли относиться с уважением.

— А знаете, кого я видел? — вдруг сказал Мортен. — Сердитого мопсика тети Аделаиды — Фингала.

— Как это было? — спросила Фанни. — Расскажи.

Это когда я остался совсем один, — сказал Мортен. — Когда мое судно погивло у Кай Сала. Нас трое спаслось на лодке, но у нас не было пресной воды, те двое умерли, а я остался один.

Но чем ты думал тогда? — спросила Фанни.

Представьте себе, о вас, — сказал Мортен.

И что же ты о нас думал? — снова спросила Фанни едва слышно.

Мортен сказал:

— Я думал: любили мы с сестренками говорить „нет“ но были в этом дилетанты. А вот Господь, Он умеет сказать „нет“. О Господи, как Он умеет сказать „нет“! Уж думаешь ну хватит, кажется, ну как не надоест, а Он опять за свое, и опять — „нет“.

Я про это и раньше думал, я много про это думал, — сказал Мортен. — В Эльсиноре, перед свадьбой. А тут вспомнил тогдашние мысли. И я думал обо всем том великом, прекрасном и чистом, что нам говорит „нет“ Тех, кто нам говорит „да“, — мы их подминаем, бросаем, а бросив, воображаем, что это они нас обидели. Земля отвечает „да“ на наши заботы и труд, а море нам говорит „нет“. Ну а мы — мы любим море. И слушать, как Господь говорит нам „нет“ в великой тиши, — вот оно, наше блаженство. И звездное небо взошло надо мною тогда, и оно сказало мне „нет“. Как гордая, как прекрасная женщина.

И тогда ты увидел Фингала? — спросила Элиза.

Да, — сказал Мортен. — Повернул голову и вижу — Фингал сидит со мной рядышком в лодке. Помните, он же всегда был нравной, невозможной собачкой и меня терпеть не мог, потому что я его дразнил. Вечно норовил меня укусить. Сижу я в лодке и боюсь шелохнуться, боюсь, что он в меня вцепится. А он тихонько просидел со мной в лодке вею ночь.

Ну, а потом? Он исчез? — спросила Фанни.

— Не знаю, детка, — сказал Мортен. — Рано утром меня меня подобрала американская шхуна, шедшая на Ямайку. А на борту был человек, который со мной тягался на аукционе в Филипсбурге. Так и вышло, что меня повесили — в конце, как вы это называете, — в Гаване.

— Больно было? — едва слышно спросила Фанни.

— Нет, моя милая Фанни, — отвечал Мортен.

Был с тобой кто-нибудь? — прошептала Фанни.

Да, был молодой евященник, толстый такой, — сказал Мортен. — Он меня боялся. Ему про меня разных ужасов наговорили. Но он старался вовсю. Я его спрашиваю: „Можете вы продлить мне жизнь на одну минутку, святой отец?“ А он в ответ: „Но зачем тебе эта одна минутка, сын мой?“ А я ему: „Потому, что всю эту минутку с петлей на шее я смогу думать про „La Belle I liza“.

Все трое затихли. Под окном прошуршали шаги, голоса. проплыли за шторами факельные огни.

Мортен откинулся на стуле, и сейчас он казался сестрам усталым и старым. Он очень был похож теперь на папа де Конинка, когда, приходя домой, устав от дел, тот отдыхал у камина в веселом обществе дочек.

— А здесь очень мило, в этой комнате, — сказал Мортен. — В точности как раньше, правда? Когда папа и мама были внизу. Да мы же еще не старые, все трое, а? Вы до сих пор дивно выглядите.

— Круг снова замкнулся, — сказала Элиза нежно, вспомнив давние игры.

Магический круг, Лиззи, — отозвался Мортен.

Circulus vitiosus,[108] — небольно подхватила Фанни, тоже во власти прошедшего.

— Ты всегда у нас была умница, — сказал Мортен.

Фанни вся затрепетала в ответ, как девочка, которую похвалили.

— Эх, девчонки, девчонки, — крикнул Мортен совсем по-старому. — А как мы тогда рвались — всей душой, всеми потрохами — прочь, подальше от Эльсинора!

Старшая сестра вдруг вся подалась к нему на стуле и сидела теперь с ним лицом к лицу. У самой у нее лицо исказилось мукой. Сказывались бессонная ночь и усталость. Заговорила она хриплым, надтреснутым голосом, будто с усилием вытягивала его из горла.

— Да, — сказала она. — Тебе хорошо говорить. А ведь вот ты сейчас уйдешь и меня оставишь. Ты побывал в дальних теплых морях, и сколько ты стран повидал, и ты пять раз женился, а я!.. Тебе легко говорить. Сидишь себе тихо. А приходилось тебе хлопать в ладоши, чтобы согреться? Вот и сейчас не приходится!

Голос у нее сорвался. Она запнулась, ухватилась за край стола.

— А я!.. — простонала она мгновенье спустя. — Я мерзну! Мир вокруг такой ледяной. Ночью я коченею в холодной постели, и никакие грелки тут не помогут!

В этот миг забили большие часы. Фанни сама завела их с вечера. Мерно, твердо они пробили двенадцать ударов, и Мортен на них смотрел.

Фанни хотела, еще говорить, но горло ей сжало, она не могла перекричать бой часов. Дважды она открывала и вновь закрывала рот, не произнося ни звука.