Семь фантастических историй

Влюблялись они когда или нет, даже сама мадам Бек толком не знала. Они годами до отчаяния ее доводили, упрямо не веря в чувства поклонников, а уж она-то своими глазами видела, как лучшие юноши Эльсинора бледнели и гасли, отправлялись на чужбину или кончали старыми холостяками, и все из-за них, из-за несчастной любви. И чуяла она, что, поверь они в истинную любовь мужчины, это бы излечило двух летучих голландок.

Но нет, они сохраняли странное, искореженное отношение к жизни, как если бы показывали ей свое отражение в зеркале, а сами украдкой поглядывали из темной его глубины. С живым вниманием следила из укрытия реальная женщина, как поклонник увивается за ее отражением, усмехалась мысли о неизбежном крахе его посягательств, когда приспеет пора, и все черствела душой. Хотелось ли ей, чтоб он разбил зеркало вместе с прелестной картинкой и обратился к ней самой? Ах, но она же знала, что не бывать этому. Возможно, очаровательным сестрицам и нравились знаки обожания, расточаемые их двойникам. Да они бы просто жить без этого не могли.

При таком своеобразном умонастроении им суждено было остаться в девках. И теперь, настоящие вековухи в свои пятьдесят два и пятьдесят три, они как будто смирились с жизнью, как миришься с тем, что уж недолго осталось терпеть. Они сделались даже странно предупредительны, как, уходя с незадавшегося бала, забыв усталость и скуку, призвали б на помощь все свои дарования, чтобы ободрить приунывшего хозяина. То, что они исчезнут с лица земли без следа, не тревожило их нимало, они это знали заранее. Им приятно было думать, что они удалятся изящно. Не станут гнить, как кое-кто из друзей. ибо души их давно превратились в элегантные мумии, умащенные миррой, обложенные душистыми травами. В добром расположении, особенно в кругу молодежи, они источали тонкий, пряный запах святости, запоминавшийся юному поколению навсегда.

Роковая семейная грусть по-иному сказалась у Мортена, сына, и в нем мадам Бек ее обожала просто до исступления. Уж с ним она никогда не выходила из себя, как иной раз с сестрицами, оттого, что был он мужчина, она — женщина, а еще оттого, что его окружал истинно романтический ореол, какого вокруг сестриц отнюдь не навлюдалось. Он был, как некогда иной высокородный юноша Эльсинора, соединенье знанья, красноречья и доблести, законодатель вкусов и приличий, их зеркало. Не счесть тех девушек, которые по его милости так и не вышли замуж либо уже под занавес польстились на туманное сходство — не то в профиль, не то анфас, — лелея в памяти давно исчезнувшие с горизонта божественные черты. И жива еще та девушка, когда-то невеста Мортена в глазах всего света, которая потом вышла замуж, нарожала троих — aber frage nur nicht wie![90] Она утратила сияние юности, некогда породившее прозвище «золотистый агнец», и там, где прежде резвилось восхитительное созданье, топчет теперь улицы Эльсинора бледная, вялая дама. Но это именно ее, сойдя ю своей шхуны в сверканье далекого марта, он поднял на руки и прижал к груди, на глазах у всего города, встречавшего его ликующими кличами, качаньем радужных вымпелов и знамен.

Мортен де Конинк был куда сдержанней и тише сестер. Ему и незачем было надсаживаться. Спокойно переступя тобой порог, он тотчас завораживал зал. Он был столь же ловко скроен, строен станом, так же долгоног, имел такие же изящные пальцы, но черты лица были не так тонки. Рот и нос вырезала более решительная рука. Но лоб его был несравненно чист и ясен. При разговоре с мим вы невольно заглядывались на это чело, будто сиявшее из-под нимва святого или царской короны. Казалось, Мортену де Конинку неведомы вина или страх. Так оно, верно, и было. Три года целых играл он роль героя Эльсинора.

То было время наполеоновских войн, мир трещал по всем швам. Дания пыталась сохранить свободу и независимость в битве титанов и дорого за это поплатилась. Копенгаген бомбардировали и сожгли. Ночное сентябрьское небо горело красным огнем, темный дым плыл над стонущей столицей. Раскачавшись от жара, колокола церкви Пресвятой Девы сами вызвонили Лютеров псалом Ein fester Burg ist unser Gott,[91] и тотчас рухнула звонница. Чтоб спасти город, правительство пожертвовало флотом. Гордые британские фрегаты повели через Зунд военные суда Дании — зеницу ока ее, жемчужную нить, стаю пленных лебедей. Взывали к небесам опустелые гавани, стыд и ненависть были в сердцах.

В последовавшие годы войн и катастроф, как искра из пепла, поднялась каперская флотилия. Движимые патриотизмом, жаждой мести и наживы, со всех берегов и островков Дании являлись каперы под водительством благородных господ, матросов, паромщиков, рыбаков — искатели приключений и подвигов, все, как один, отважные мореходы. Получив грамоту на каперство, ты связывал свою судьбу с судьбою страждущего отечества; ты мог, когда угодно, схватиться с врагом и мог выйти из схватки разбогатевшим.