Семь фунтов брамсельного ветра

— Тогда почему не Сева? — Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).

— Не знаю… — устало выговорил Лоська. — Так зовут с давних пор… А иногда — «Лосёнок». Это мама…

В нем, несмотря на беспризорный вид, не было никакой ощетиненности. К другому такому попробуй сунуться с вопросами, пошлет на край света и еще добавит вслед. А этот… может, просто обмяк от горя?.. Имя «Лосёнок» ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему…

— А я Женя. — И добавила, чтобы внести ясность. — Мезенцева.

Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:

— Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.

— Немудрено… — хмыкнула я. В самом деле — волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой… ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться…

— Нет, теперь-то я понял, — Лоська улыбнулся заметнее. — Парни такими не бывают.

— Какими «такими»?

— Ну… ты заботливая. — И он втянул воздух носом-картошкой.

Я с облечением сменила тон:

— Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.

Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.

Лоська не стал спорить.

— Да, здесь недалеко есть колонка.

— Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!

— Во-первых, — сказал Лоська отчетливо, — нет у нас дома никакой ванны. Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный «базар». Даже сказал «надеть», а не «одеть», что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их «намерениями», «в этой связи», «властямипредержащими», «возбужденными делами», с их «эканьем» и «меканьем»… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

— Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

— Да ну… — он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. — Зачем…

— Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

— К сожалению, я всегда пугало, — равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: — Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое «поедим чего-нибудь». И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…

Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение: остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы. Как играл, будто котенок, сделанными из травы «мышками», как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо… А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.

— А ты не думал взять его домой?

— Нет… Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке…

Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.

В подъезде Лоська оробел опять:

— А дома у тебя кто-нибудь есть?

— Никого нет. Шагай…

3

Я ввела его в ванную, велела «отдраивать себя как следует», но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.

— Ну-ка, радость моя…

Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал «спасите». Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал… Я сама вытерла его махровым полотенцем.

Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:

— Женя, у тебя, наверно, есть брат…

— Есть.

— Ты его так же мочалишь?

— Его помочалишь! Ему семнадцать лет.

— У-у… Я думал, вроде меня.

— Обормотов «вроде тебя» мне приходилось мочалить в лагере. Подшефных из младшего отряда. Они тоже собирали на себя пыль, песок и глину. И чуть что бежали ко мне, потому что свою вожатую боялись…

— А я никогда не был в лагере…

— Тебе повезло… Ты как относишься к сосискам? Правда они в целлофановой шкуре.

Лоська скромно признался, что к сосискам в любой шкуре он относится хорошо. И вообще к любой еде. Особенно «когда толком не позавтракал и ни крошки не обедал».

После обеда он без всякой просьбы помог мне вымыть тарелки (видать, привычное дело) и сказал, что пойдет.

— Куда ты спешишь? Ключа-то нет, а до вечера далеко.

— Так. Погуляю…

«Уличное дитя все-таки…»

— Хочешь провожу тебя?

Лоська быстро вскинул «марсианские» глаза.

— Да. Хочу.