Семь фунтов брамсельного ветра

«Дурень ты, а не П.Кап.», — с расслабленной улыбкой, с великим облегчением подумала я. И не злилась на короткое письмо. Потому что вместе с ним в конверт вложен был свернутый в восемь раз табель-календарь, на котором Пашка написал поверх всех чисел и месяцев, синим фломастером: «Женька, держись! С Новым годом! Твой Пашка». Это «Твой Пашка» было как счастливая награда за все мучения-ожидания (хотя, конечно, все-таки разгильдяй и растяпа, так и напишу).

Принявший аптечную дозу. Евгений Иванович деликатно спросил издалека:

— Видать, от хорошего человека письмо?

— Ага, от Пашки…

— Понятно… — Кажется, ему и правда было понятно.

Я разглядывала смятый складками календарь.

Над колонками месяцев и чисел была цветная фотография: распахнутое окно с отлетевшей от ветра тонкой шторой. На подоконнике — большая шипастая раковина (из тех, что гудят, когда придвинешь к уху). А за окном — темно-синее море под кучевыми облаками и бегущее под всеми парусами трехмачтовое судно…

Евгений Иванович глянул через мое плечо. Заметил уважительно:

— Ишь ты. Баркентина…

— Да, под брамсельным ветром. Почти все паруса стоят, только бом-брамсель и крюйс-топсель убраны…

— Ишь ты, ядреный корень, — опять сказал он. И добавил полувопросительно: — Разбираешься…

— Немного… Евгений Иванович, а вам на парусниках случайно не приходилось ходить.

— Случайно приходилось, — сказал он, довольно хмыкнув. — А при более точном рассуждении оно даже и не случайно. — Был я, голубушка, судовым плотником и боцманом на славной баркентине «Меридиан» В ту пору, в шестидесятые годы отшумевшего столетия учебных парусников было у нас в стране довольно много. Одних баркентин — целая дюжина. Мой капитан, славный Вадим Вадимыч Чудинов те года так и называл — «Эпоха баркентин». Курсанты море нюхали не с многоэтажных железных палуб, а, так сказать, сквозь густую сеть парусной оснастки… И я, однажды увидав, как подошли к причалу «Меридиан» и его братец-близнец «Тропик», влюбился в них всем своим нутром бродячего матроса и недоучившегося живописца. И проник… проник в дружный экипаж «Меридиана», хотя стоило это немалых трудов…

— А почему… немалых?

— В ту пору меня как раз начали разоблачать врачи. Дело в том, что с детских лет у меня были нелады со слухом. Даже в армию не взяли по этой причине. Какое-то время мне удавалось обманывать врачебные комиссии в пароходствах, но тут как раз нашлась на мою голову одна въедливая бабенка. Ото-ла-рин-ко… тьфу! Короче, ухо-горло-нос… «Это, — говорит, — как вы ухитрялись, молодой человек, столько плавать в обход медицины?» Еле уломал я принципиальную даму. Путем подношения агромадной коробки шоколадных конфет дефицитного в ту пору шведского производства… И все бы ничего, но, прыгая от счастья по пути из поликлиники, поскользнулся я, как самый легкомысленный сухопутный балбес, и поломал ногу! Вот, ядреный корень, ситуация!.. Ну, хватило ума обратно в морскую клинику не обращаться, допрыгал до обычного травмапункта. Наложили мне там гипс. С этим гипсом я — на «Меридиан». В ноги к капитану: «Вадим Вадимыч, не прогоняйте, буду службу нести, как здоровый!» Почесал он в затылке и говорит: «Ну, скажи спасибо судьбе, что успел проскочить комиссию до того, как поломал конечность…» Так и пошел я в рейс — на костылях и с гипсом. И, конечно же, матросами и курсантами прозван был Сильвером… Да вот у меня и снимок есть…

Шебурша валенками, Евгений Иванович сходил в угол «каюты», снял со стены фотографию в рамке (размером с тетрадку). На ней, облокотившись о поручень, стоял крепкий моряк с густыми усами на жизнерадостном лице. В фуражке с «крабом», в куртке с капюшоном. Одна нога — в рыбацком сапоге с отворотом, другая — в ярко-белом гипсе, лежит на швартовом кнехте. Рядом прислонен костыль.

— Это я как раз на «Меридиане», перед отходом…

— Здорово, — восхитилась я. — И правда Сильвер… А это кто? — В нижнюю часть рамки был вставлен снимок размером с открытку. Старый, бледноватый и с трещиной. На снимке — пацаненок лет восьми-девяти на дощатом крыльце. Улыбчивый, взъерошенный, босой, в балахонистой майке, перекошенных трусиках и мятой бескозырке — не детской, а настоящей, матросской. С тонкой длинной палкой у плеча — то ли удилище, то ли самодельное копье.

— Это тоже я, — покашляв, сообщил Евгений Иванович. — Видишь, на большой карточке я, так сказать, в расцвете боцманской карьеры, а здесь — у ее истоков. Бескозырку мне подарил сосед дядя Витя Мошкин, до войны еще служивший во флоте… Да… Тут я как раз в пору своих первых контактов с вредной соседкой Варварой… Я ее дразнил стихами из любимой книжки про Айболита. Примерно вот такими:

Тары-бары, растабары,
Шундуклей и дундуклей!
Хорошо, что нет Варвары,
Без Варвары веселей…

А!.. По правде говоря, и сейчас иногда так дразню. Хотя от этого вот Женьки в бескозырке не осталось ничегошеньки. А?

Мы оба снова взглянули на тощего веселого пацаненка с копьем. Он был похож на одного из моих мальчишек в «Отраде», на Костика Лошкарева.