Семь грехов радуги

Или на паре английского, превратившейся для Пашки в пару по английскому, когда он, примчавшись в аудиторию прямо из буфета и дожевывая на ходу пирожок, попытался ответить на вопрос преподавательницы: «Какое сегодня число?» Число было, на Пашкину беду, шестое, и его «sixth», произнесенное с переполненным ртом, звучало, да и выглядело, чрезвычайно эффектно. Просто «incredible», как выразилась англичанка.

Или вот коротенькое отступление на тему «Скоро грянет буря?»

Однажды на каком-то семинаре Пашка отколол номер. Когда я спросил его: «Сколько сейчас?», Пашка глянул в окно на одну из башен Главного Здания, с минуту крутил головой и так и сяк, разглядывая стрелки на золоченом циферблате, но все же ответил: «Половина первого!» И что интересно: хотя конкретно на той стороне башни, которая обращена к учебному корпусу, висели не часы, а барометр и стрелка у него была одна, ошибся Пашка всего на четверть часа.

А через пятнадцать минут пошел дождь…

Как я уже говорил, Пашка был моим одногруппником, но не Маришкиным, в общаге появлялся редко, поэтому Маришка знала о нем только понаслышке, главным образом с моих слов. Едва ли этот неуклюжий антропоморф с кроличьими глазами и муравьиной головой догадывается, какое участие он, сам того не ведая, принял в процессе нашего с Маришкой сближения.

Занимательных историй из его жизни хватало на то, чтобы методично обойти по периметру каждую лапку Ж-образного паука, каким видится здание Университета при взгляде сверху, дойти до смотровой площадки и, оглядев спящий город с высоты орлиного полета, убедиться, что солнце еще не взошло, но уже вот-вот…

— Может, слазим пока на трамплин? — Кажется, инициатива принадлежала Маришке.

Кратчайший путь наверх — вертикальная шахта в основании трамплина — был заперт намертво и давно. Судя по ржавости замка, сразу после Олимпиады-80. И нам пришлось обходить трамплин, удивительно пустынный в это время суток — и года, — со стороны Москва-реки, чтобы взобраться на него противоестественным способом: по склону, сперва пологому, но с каждым десятком шагов все круче уходящему вверх. Горнолыжники, как правило, движутся по нему в противоположную сторону и не по ступенькам. Которые на самом деле не ступеньки даже, а сваренные железные прутья — из таких обычно делают лесенки для детских горок.

Вот только эта горка оказалась недетской.

Маришка поднималась первой, не пропускала ни одной ступеньки и считала вслух:

— Тридцать восемь попугаев, тридцать девятый трамвай, сорок разбойников… — На секунду задумалась. — Те же плюс Али-Баба…

Я старался не отставать от Маришки ни на шаг, чтобы поддержать, поймать, если что, но, каюсь, иногда отставал. Все-таки вид ног впереди идущей девушки завораживает, особенно в свете зарождающегося солнца…

Где-то на двухсотой ступеньке, отмеченной Маришкой как «двести лет Французской революции», плавный подъем закончился и начался квадратно-винтовой. Самоубийственная лесенка металась из стороны в сторону зигзагом, догоняя круто ушедший вверх склон.

— Двести восемьдесят дней! — торжественно объявила Маришка, оказавшись наконец на крошечной, с трех сторон огороженной смотровой площадке на самом верху трамплина. И, обернувшись ко мне, пояснила: — Средняя продолжительность беременности. У людей. Женского пола.

Она была сияющая и немного задумчивая. К тому же стояла дзумя ступеньками выше. Неудивительно, что ее последние слова были восприняты мною как завуалированная команда к действию.

— Можно тебя поцеловать? — спросил я. Маришка зажмурилась, взглянув на краешек солнца за моим плечом, и ничего не ответила.

— Можно? — как дурак повторил я.

Она снова не ответила, только выше подняла подбородок и плотнее сомкнула веки.

Я поспешно наклонился к ней, не дожидаясь нового: «Ну, слава Богу! Я уж боялась…»

Губы у нее были влажные и прохладные. Она двигала ими, как рыбка, выброшенная на берег. Я старался попадать в такт.

«Неужели? — недоумевал я каким-то крошечным участочком мозга, сохраняющим способность к рассуждениям даже в самый упоительный момент. — Неужели это может наскучить? Даже не наскучить, а как бы отойти на второй план, куда почти неизбежно переместятся прикосновения ладоней и кончиков пальцев, — теперь, когда мы вступили в поцелуйный период. Неужели и это восхитительное ощущение когда-нибудь притупится, потеряет свою остроту? Скажем, когда мы откроем для себя… ну… новую альтернативу?»

Маришка внесла сумятицу в мои мысли, сказав что-то вроде «ум-ум-ум».

Я оторвался от ее губ, чтобы спросить:

— Что?

— Ого! — повторила она, восхищенно глядя куда-то мне за спину. — Такое ощущение, что они отсюда летят прямо в речку. Я имею в виду — лыжники.

А когда я обернулся, впилась губами в мочку моего уха.

— Кто научил тебя так целоваться? — спросил я зачем-то, обалдевший от неожиданной ласки.

Вопрос был задан, по всей видимости, зря.

— Тетя! — резко ответила Маришка, отпуская мое ухо. Обратно спускались молча. Я шел первым и смотрел под ноги. При спуске земля почему-то казалась еще дальше, а издевательские перильца лестницы выглядели совсем низенькими и ненадежными.