Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны

Ассунта обеими руками держала Стеллину ладошку; слезы вытирать ей было нечем. Чудак этот доктор. Еще кровь с пальцев толком не смыл, а уже про деторождение рассуждает. С одной интонацией произнес две фразы: «Ваша дочь может не пережить эту неделю» и «Если она и выживет, не надейтесь, что она подарит вам внуков». Не подумавши ляпнул? Очерствел на своей работе? Или предвосхитил Ассунтин вопрос насчет фертильности Стеллы, потому что другие матери в похожих случаях об этом спрашивали? Была ли вторая фраза дежурным предупреждением о вероятных последствиях – или констатацией свершившегося факта? Что за жизнь у бездетной женщины и нужна ли она вообще? Насчет себя Ассунта никогда не терзалась – она зачала вскоре после свадьбы, полудетская беременность отмела все сомнения и страхи. Теперь, в операционной, Ассунта размышляла о Стеллином вероятном бесплодии с философским равнодушием. Не будет детей – и ладно. Лишь бы волшебная игла свершила истинное чудо – вернула Стеллу в мир живых, прикрепила, пришила к живым.

Когда доктор ушел, оставив мать и дочь наедине, Ассунта положила ладони на Стеллин живот – по бокам, чтобы не коснуться швов. Живот был раскаленный, словно горшок, который из печи достали. Ладони Ассунты скоро нагрелись, и она их отняла, потрясла ими, чтобы остудить. Так же она действовала в страшную декабрьскую ночь 1918 года, забирая жар из тельца Стеллы Первой.

Стелла очнулась от бабушкиного шепота, однако глаза открывать не стала. Ее тошнило, в животе бушевал огонь. Отгородившись от мира сомкнутыми веками, Стелла думала: хорошо бы так и остаться, ничего больше не видеть. Но до нее долетали запахи. Пахло людьми – резко, ядрено; и мятой – сладко, гнилостно. Так уже было со Стеллой.

– Мята, – прохрипела девочка. – Мята.

Доктор, не питавший особого оптимизма насчет Стеллиных перспектив, счел ее слова бредом. Бабушка Мария была другого мнения.

– Да, мышоночек мой, это мята, – заворковала она.

Внучка говорит о мяте; знает, чем дурной глаз отваживают. Стало быть, выкарабкивается – вот о чем подумала Мария. А доктору обряд наблюдать совсем не обязательно. Мария практически вытолкала его из собственной операционной, причем пользовалась для этого зажженной свечой, выхваченной у доктора из рук.

Осеняя Стеллу мятой и выдыхая тайные слова, Ассунта думала: кто же, кто так сильно ненавидит ее дочь? Второй раз девочка оказывается в смертельной опасности из-за пустячного недосмотра; чье проклятие лежит на ней? Кто ее сглазил? Завистливая соседка своими восклицаниями: «Ах, красотулечка! Ах, умница!»? Вполне возможно. Или зависть обращена на саму Ассунту – не каждой женщине Господь дает такое прелестное, такое здоровенькое дитя?

Да полно – не ревность ли это? Не ревнует ли к Стелле Второй другая девочка – Стелла Первая, ибо с годами ее образ в сердцах матери, тетки и бабки уходит все дальше в тень, затмеваемый новой ясной звездочкой?

Целую неделю после операции доктор не разрешал трогать Стеллу. Боялся, как бы швы не разошлись, как бы внутренние органы не сместились. Стелла останется в Феролето, объявил доктор. Синьора Ассунта может спать здесь же, в операционной, на полу. О дополнительной плате доктор деликатно умолчал.

От Антонио денег не было уже целых три года. Возя языком по зубам, Ассунта гнала мысли о расходах – именно они, эти мысли, этот бедняцкий страх, что не расплатишься, и погубили Стеллу Первую.

Пришлось зарезать одну из докторовых кур и сварить для Стеллы бульон. Курица, понятно, была включена в больничный счет. А бульон Стелла все равно не выпила. Не смогла. Жидкость расплескалась, растеклась по щекам, по подушке. В Стеллином горле будто ком стоял, не давал ходу никакой пище. Говорить у нее получалось, только горло очень саднило. Мария давала внучке мятные листья, чтобы вызвать слюноотделение.

– На тебя свиньи напали, мышоночек, – объяснила Мария.

Стелле помнилось иначе.

– Нет, бабушка. Хрюшки хотели хлеба. У меня был хлеб, они его чуяли.

– Ах ты, глупенькая! В другой раз отдай им хлеб, ладно?

– Не будет другого раза, – вмешалась Ассунта. Насчет свиней она теперь все поняла.

– Я и хотела отдать! – Слова из Стеллиного горла выходили со скрипом. – Да не могла.

– Как это, мышоночек? – Мария гладила девочку по голове – прикосновения к прочим частям тела были невыносимы.

Стелла стала с готовностью объяснять. Хорошо, что у нее хватает слов, хорошо, что мама и бабушка сейчас примут на себя часть ее кошмара.

– Я видела руку, – рассказывала Стелла. – Не мою, а чужую. Она меня держала. Вот так. – Правой ручонкой Стелла стиснула левую, пальчики наложились один на другой и приобрели сходство с виноградной гроздью. Под взглядами Марии и Ассунты «виноградины» багровели, наливаясь синевой пережатых кровеносных сосудов.

Мария остолбенела.

– Чья рука, мышоночек? Кончеттинина?

– Нет, – с уверенностью возразила Стелла. – Четтина стояла с другой стороны. – И, взмахнув левой рукой, она указала налево. Как легко двигались ее руки; какая боль пульсировала в теле! – Это был невидимка.