Семь камней

– Ну… – протянула она и замолчала, не зная, что и сказать. Она ужасно жалела, что не знала этого раньше. Отец и его сестра потом приедут во Францию, но она, возможно, его не увидит. А ведь она, пожалуй, могла бы поговорить с отцом, спросить, что за голоса были у него в голове, что говорили. Интересно, похожи ли они на те голоса, которые слышала она.

Уже смеркалось, а крысы все еще были мертвыми. Граф услышал колокола Нотр-Дама, отбивавшие sept,[19] взглянул на карманные часы и нахмурился – колокола пробили на две минуты раньше семи часов. Он не любил неряшливость. Он встал, потянулся и застонал, когда его позвоночник затрещал, словно нестройные залпы солдат. Сомнений не было, он старел, и от этой мысли у него пробежал холодок по телу.

Если. Если он сумеет найти способ и продвинуться вперед, тогда, возможно… но ведь никогда не знаешь… вот в чем дело… Совсем недавно он думал – надеялся, – что путешествие назад, в прошлое, остановит процесс старения. Поначалу это казалось логичным, вроде перевода часов. Но потом все опять оказалось нелогичным, потому что он всегда уходил назад дальше, чем его собственное время жизни. Только однажды он попытался вернуться назад лишь на несколько лет, в то время, когда ему было двадцать с небольшим. Это была ошибка, и он до сих пор содрогался, когда вспоминал об этом.

Он подошел к высокому стрельчатому окну, выходившему на Сену.

Этот вид на реку почти не изменился за последние две сотни лет; он видел его несколько раз в разные времена. Этот дом не всегда принадлежал ему, но он стоял на этой улице с 1620 года, и ему всегда удавалось ненадолго попадать в него, хотя бы для того, чтобы восстановить собственное ощущение реальности после прыжка во времени.

В этом виде на реку менялись только деревья, а порой появлялось какое-нибудь странное на вид судно. Но остальное было всегда таким же и, вне всяких сомнений, будет всегда: старые рыбаки, в угрюмом молчании ловившие себе ужин на берегу, каждый охранял свое место растопыренными локтями; молодые, босые, с поникшими от усталости плечами, раскладывали для просушки сети, голые мальчишки ныряли с набережной. Вид на реку давал ему утешительное ощущение вечности. Возможно, даже не имело значения, что когда-нибудь ему суждено умереть?

– Ну и черт с ним, – пробормотал он под нос и взглянул на небо. Там ярко сияла Венера. Ему пора идти.

Дотрагиваясь пальцами до каждой крысы и убеждаясь, что в них не осталось ни искры жизни, он прошел вдоль полки, а потом побросал их в сумку из мешковины. Если он придет во Двор Чудес, то, по крайней мере, не с пустыми руками.

Джоан все еще не хотела идти вниз, но сгущались сумерки, а ветер усиливался; безжалостный порыв поднял ее юбки кверху и схватил холодной рукой за попу; от неожиданности она взвизгнула самым постыдным образом. Тогда она торопливо поправила юбки и пошла к люку в сопровождении Майкла Мюррея.

Увидев, как он кашлял и тер руки, спустившись по трапу, она пожалела, что заставила его мерзнуть на палубе; он был слишком вежливым, чтобы пойти вниз и бросить ее на произвол судьбы, а она слишком эгоистичной, чтобы заметить, что он замерз, бедняга. Она поскорей завязала узелок на своем носовом платке, чтобы не забыть и произнести венец покаяния еще на десяток четок.

Майкл посадил ее на скамью и сказал по-французски несколько слов сидевшей рядом с ней женщине. Очевидно, он представил ее, она это поняла, – но когда женщина кивнула и что-то ответила, Джоан только сидела, раскрыв рот. Она не поняла ни слова. Ни слова!

Майкл разгадал ситуацию, потому что сказал что-то мужу женщины, это отвлекло ее внимание от Джоан, и она включилась в разговор, а Джоан прислонилась к деревянной стенке, вспотев от смущения.

Ладно, она вслушается, вникнет, заверяла она себя. Никуда не денется. Полная решимости, она стала прислушиваться к французской речи, вылавливая иногда странные слова. Понимать Майкла было проще; он говорил медленнее и не проглатывал окончание каждого слова.

Она пыталась отгадать, как выглядело на письме слово, которое звучало как «пвуфгвемиарньер», но наверняка не могло быть таким. И тут ее глаз уловил чуть заметное движение на скамье, что напротив, и журчащие гласные застряли в ее глотке.

Там сидел парень, возможно, ее ровесник, лет двадцати пяти. Симпатичный, разве что лицо немного худое, прилично одет – и собирался умирать.

На нем лежал серый покров, такой, словно его окутал туман, и сквозь него виднелось только лицо. Она уже видела такую вещь – серый туман на лице, – видела два раза и сразу поняла, что это тень смерти. Один раз это был старик, и это видели все, потому что Ангус Мак-Уин был болен; но второй раз, всего через несколько недель после первого, она видела это на ребенке Вэйри Фрэзера, розоволицем мальчугане с милыми, пухлыми ножками.