Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

– Премного благодарны, вашство, – забормотал дед, вертя в заскорузлых пальцах монету. – Только чтоб за курву еще свечки ставить…

Надзиратель вздохнул.

– Закоренелый народ, ваше сиятельство.

– Погоди-ка, любезный, – остановил его Милорадович и взял за воротник малолетнего замухрышку в волочащейся по полу рванине.

– Ваше сиятельство, осторожней! – охнул Глинка. – Вши кишмя кишат!

Милорадович усмехнулся и осторожно отвернул засаленный воротник драной сермяги.

– Что мы с тобой, Федор Николаич, душа моя, вшей не видали? А отчего у парня вся шея в коростах?

Мальчишка хмыкнул неожиданным басом.

– Ху! Я заразный, вона как та холера!

– Не ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.

– Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.

Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:

– Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?

Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.

– Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?

– Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…

– Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!

– Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.

– Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.

– Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?

– Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.

Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.

– Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…

– Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!

Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.

– Чего изволите, милостивец?

– Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?

Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.

– Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.

– Чай, за ночку с тобой, лоханкой крашеной, разве какая зелень мыть станет, – усмехнулся сидевший неподалеку рослый кандальник, лицо его было изуродовано тремя клеймами, что и возраста не разобрать.

– Молчать! – гаркнул надзиратель и пояснил гостям, виновато взглянув сперва на собственное начальство: – Изволите видеть, опасный разбойник. Деревенским старостой был, приказчика со всем семейством зарезал.

– И куда пересылка тебе, разбойник? – полюбопытствовал Милорадович.

Заключенный расправил плечи так, что звякнули кандалы, и с вызовом уставился на высокую комиссию.

– Мне по нужде бы, ваше сиятельство. Брюхо пучит, терпеть неможно.

В ответ на небывалую дерзость Милорадович спокойно кивнул и повернулся к надзирателю.

– А ну-ка, покажите.

Тот не понял и оробел:

– Виноват-с, ваше сиятельство, что показывать-то?

– А вот как по таким случаям справляетесь.

У отхожих мест комиссия остановилась, но Милорадович заглянул вовнутрь. И тотчас побледнел, отпрянул, захлопнул дверь. Караульные как по команде уставились в пол, придержав разбойника. Глинка заглядывать не стал – и без того мутило до необычайности.

– У вас нужники что, для мужчин и женщин единовременно? – по-французски выпалил сгоряча Милорадович.

Обер-полицмейстер пожал плечами, ответил так же:

– Тюрьма переполнена, ваше сиятельство.

– Ну, хоть очередность соблюдается?

– Нет, ваше сиятельство, – вмешался англичанин, тронув Милорадовича за рукав. – А в женских камерах неотлучно находятся трое солдат. О последствиях без отвращения нельзя и помыслить.

Обер-полицмейстер промолчал и вновь спрятался за платком, но кивнул, подтверждая. Милорадович страдальчески дернул галстук, махнул рукой и арестантам, и караульным.

– Бог мой, идемте на воздух. На сегодня довольно.

Проходя мимо кандальника-душегубца, дружелюбно коснулся его плеча.

– Как человека прошу, душа моя, помоги бабе, чего сидеть-то в… этом? И хороша ведь, Бог мой!..

Глинка мог бы поклясться, что изувеченная клеймами маска презрения и невозмутимости в ответ дрогнула смешливой улыбкой. По крайней мере, горсть серебра кандальник перенял в ладонь без возражений.