Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга

Остерман промолчал. Спору их много лет, и спор этот безрезультатный. Должно быть, прав государь, обратившись с вопросом не к Милорадовичу, а к нему, Остерману. Он хотел выглянуть из экипажа, но ведь очки снегом залепит, а протирать их о мокрый плащ несподручно.

– А что сегодня у Олениных, Михайла Андреич?

– Балетное представление от воспитанниц училища, потом – танцы.

– Танцы?! – Остерман укоризненно посмотрел на Милорадовича. – И не предупредили? Я не взял перчатки.

– Бог мой, ведь это не бал, – изумленно откликнулся тот и полез в карман шинели. – У меня есть белых запасная пара, а больше нам и не надо.

Остерман засмеялся.

– Верно, двух нам хватит. Значит, и вы собираетесь танцевать?

– Домашний праздник, Александр Иваныч! На придворных балах мне все больше доводится разговорами заниматься, а как государь вернулся, и вовсе вечеров поубавилось.

– Супруга великого князя Николая, кажется, великая охотница до балов. Не то что вдовствующая государыня Мария. А где ваш Глинка?

– Уже там должен быть. Он мне и приглашение привез. Очень удобно, душа моя, иметь в чиновниках для особых поручений литератора.

– Особенно литераторам это удобно, Михайла Андреич, – съязвил Остерман и все-таки выглянул наружу. Три разноцветных одинаковых домика приветливо подмигивали светом. – Впрочем, вот уже и Фонтанка.

Их ждали – дети, воспитанники, домовые и гувернантки Олениных гурьбой высыпали в холл впереди хозяев. А с другой стороны дома, у дверей бальной залы стайкой прижались в укромном уголке девочки в балетных платьях, разглядывая сквозь щель собравшихся высоких гостей. Болтая вполголоса, не забывали разминать ноги в шелковых туфельках без каблуков, торопливо оправляли пышные юбочки чуть ниже колена, терли оголенные руки, покрытые мурашками от прохладного воздуха и беспокойства. Кто-то перекалывал цветы на голове, кто-то просил перешнуровать платье, кто-то шепотом читал не то молитву, не то наговор, и все настороженно прислушивались к голосам за дверями.

– Ты всех знаешь, всех? – шептала Кате старшая подруга по классу Верочка Зубова, нервно ощипывая кружева на юбке. – Этот – кто? Назови!

Катя осторожно глянула в щель.

– Князь Волконский.

– А этот – худой, нервный, справа?

– Не знаю, художник какой-то. Ученик Академии, наверное.

– А там кто черный и весь в кудрях, в мундире и возле красивой дамы?

Девочки вокруг засмеялись.

– Убила! Пушкин же! Из Лицея, нето!

– Веруня-то кукушка, Пушкина не признала!

– Я зато даму знаю, – важно заявила обиженная Верочка. – Ее превосходительство генеральша Анна Керн. Муж у ней старик совсем, а она – вот. Молоденькая.

Одна из младших жадно приникла к дверям и вдруг ахнула:

– Ой, девочки! А эти двое кто? Все в крестах, в звездах!

Девочки вокруг зашептались, наперебой называя петербургского генерал-губернатора и знаменитого однорукого Остермана.

Катя молчала. Графа Милорадовича она не видела с того вечера, как он застал ее за репетицией. Не шли в счет мимолетные встречи на улицах, когда закрытая карета Театрального училища разъезжалась с экипажем генерал-губернатора. Она даже несколько раз танцевала на вечерах у князя Шаховского по личному поручению графа, но Милорадович тогда не приезжал.

– Сердце мое, что с тобой? – изумилась Верочка, сжав ее локоть. – Аж уши полымем и руки дрожат! Катенька, милая, полно пугать, ведь ты уже танцевала перед такими господами! Если уж ты их так боишься, я и вовсе упаду!

– Нет, нет, Веруня! – Катя кинулась подруге на шею. – Их совсем не надо бояться! Я о другом, ведь это чудесно, что мы нынче представляем настоящие партии!

Ее услышал подошедший князь Шаховской, одобрительно и строго покивал крупным носом.

– Милые барышни, это не проверка и не экзамен, но я бы очень желал, чтобы вы выказали все возможное усердие перед публикой.

Девочки притихли. Катя старательно расправляла платье. Когда князь отошел, Верочка покосилась на нее с подозрением.

– Нет, уволь, Катенька, ежели ты так волнуешься…

– Я не волнуюсь, – возразила Катя и присела, чтобы спрятать лицо. Развязала и стянула туфельку, несколько раз согнула в руках, разминая плотную кожаную подошву. Обулась, перемотала ленты на щиколотке и попробовала приподняться на пальцы, как учил Дидло по примеру итальянки Анджолини и великой mademoiselle Gosselin-старшей.

– Волнуешься!

– Веруня, не надо, я, право, спокойна.

– Нет, ты боишься! – взвизгнула Верочка и нервно заломила руки. – Боишься, я же вижу!

– У тебя здесь нитка из подола торчит, – прервала ее Катя. – Повернись, я завяжу аккуратно, отпорется – долгов много будет, а у нас и так денег нет.

На эту шутливую манеру ушли ее душевные силы без остатка, и когда она вышла на середину зала и поклонилась, ей казалось, что она вот-вот упадет в обморок, а взглянуть на гостей было решительно невозможно. Как танцевала, она не помнила, какие чувства должна была внушить и выразить – позабыла, вдобавок допустила несколько ошибок. Отрывок партии Амура из «Зефира и Флоры» был не из сложных, и суровый Дидло не простил бы ей на репетиции безобразия, но князь Шаховской только кивнул и взглядом велел поклониться гостям.