Семь лет за колючей проволокой

Под впечатлением этой раздирающей душу истории иду я по стройке и стараюсь выбирать места посветлее. По спине мурашки и холодный пот. Повсюду мерещатся какие-то тени, слышатся подозрительные шорохи. Чтобы отогнать страх, начал громко петь — говорят, это помогает… Какое там! С огромным трудом сдерживался, чтобы не броситься бежать. Этот обход показался мне вечностью, а когда добрался наконец до бытовки, был так рад, словно получил известие о досрочном освобождении. Казалось, никто никогда не заставит меня отправиться в следующий обход.

Но, посидев и отогревшись, успокоился, чайку попил с бутербродами и даже посмеялся над своими страхами. Вполне возможно, мой организм сумел адаптироваться к новому положению и загнал страх куда подальше. Во всяком случае, следующий обход прошёл без каких-либо осложнений. И именно тогда мне и удалось написать одно из моих самых любимых стихотворений:

Поэт в неволе

Ты — королева в заточенье,
А я — придворный твой поэт,
Как будто бы лишённый зренья,
Но всей душой готовый петь…

Слепые лучше сердцем видят:

Бетона толща — не заслон.
Поэтому, в темнице сидя,
Могу я охранять твой сон.

Писать послания и оды

И воспевать красу души,
Желать простора и свободы,
Чтоб радостью земною жить.

Восторжествует справедливость,

Нас ждёт свобода впереди.
Надеюсь, Королевы милость
Меня тогда вознаградит…

Гораздо легче стало, когда я перекупил у одного хмыря старенький, но вполне исправный будильник. И совсем лафа пришла, когда Семён Вершинин, один из моих сменщиков, проработавший сторожем уже более года, как-то проговорился, что последний раз делал обход месяцев десять назад.

— Понимаешь, Виктор, я как рассудил: если кто-то захочет чего-то прибрать на нашей стройке, то чем ты или я сможем ему помешать? — задал он риторический вопрос. — Голыми руками, что ли? Да и кому, честно говоря, приспичит тащиться на стройку ночью, если он вполне может за бутылку вывезти всю стройку днём, ему ещё и грузить помогут… Скажи, я не прав?!

Мне нечего было возразить, но я всё-таки напомнил:

— А старшой разве не проверял тебя ни разу?

— Прораб, что ли? Петрович? — Семён так весело рассмеялся, словно услышал забавный анекдот. — Делать ему нечего, чтобы по ночам от своей Нинки на стройку из города шастать! Он и меня перед первым дежурством пугал… Слушай, а Петрович тебе, случаем, не рассказывал про то, как некоему сторожу башку ломом проломили? — Он заразительно заржал.

— Топором, — возразил я, не понимая причины подобного веселья.

— Ну и жук наш прораб! Я потом всё разузнал о том, что случилось пару лет назад… Башку действительно проломили одному сторожу, но не во время дежурства, а во время траханья с чужой женой. Её муж, кстати, прапорщик, возвратился некстати с дежурства домой. Видит, на столе бутылка, закусь всякая, ну, думает, какая жена заботливая, заходит в спальню, а тот сторож с его женой кувыркается вовсю. Вот прапора и заклинило: схватил в сенях ломик и саданул по глупой башке…

— Насмерть?

— Нет, к сожалению…

— Почему «к сожалению»? — не понял я.

— Бедняга на всю жизнь «ха-ха» словил — дуриком стал. Сактировали его: бедолага после встречи с ломиком не только не помнил, откуда он, но даже своё имя позабыл напрочь. Живёт по подвалам и питается либо с помойки, либо чем Бог подаст…

— Да, получил удовольствие, — с сочувствием покачал я головой и, естественно, припомнил свою любовную историю с женой капитана — похоже, я легко отделался, но спросил о другом: — А что с прапором?

— А что с прапором… судили… дали два года условно и… из органов попёрли…

Начальник СМУ хорошо знал возможности кадровички: с того дня, когда Зинаида Валерьевна проявила ко мне внимание, моя жизнь потекла спокойно и размеренно. Конечно, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и моё спокойствие сопровождалось некоторыми издержками. Вначале, «на новенького», вроде было терпимо: два-три раза в неделю, когда не сторожил «объект», я приходил к Зинаиде Валерьевне домой и оставался на ночь.

Однако её аппетиты росли не по дням, а по часам. Дошло до того, что она при помощи своей подруги-врача выправила мне бюллетень, и я «болел» более трёх недель, из которых около двух провёл в её доме.

Но из своей «официальной» болезни я извлёк весьма и полезный опыт: оказывается, на Севере, где действуют так называемые северные надбавки, болеть весьма выгодно — за три недели болезни я получил по бюллетеню намного больше, чем за месяц работы.

К тому времени я познакомился с симпатичной учительницей, преподававшей в вечерней школе для «химиков». Альбине было двадцать семь лет, и у неё было трое детей, из которых самому старшему — восемь, а муж погиб на лесоповале.