Семь месяцев бесконечности

Сама станция — это, по сути, три домика, один из которых, жилой, находится под снегом, а два других — электростанция и радиостанция с кают-компанией — на поверхности. Километрах в семи от станции мы остановились на обед. Это было в наших правилах — всеми доступными способами продлевать ни с чем не сравнимый по своему эмоциональному воздействию момент завершения каждого этапа экспедиции, момент встречи с новыми людьми, с новой силой пробуждавший в нас воспоминания об иной, оставленной нами полгода назад жизни и напоминавший нам о скорой предстоящей встрече с ней… Точно так же, не спеша, мы обедали у Южного полюса, и вот сейчас, расположившись как можно более комфортабельно, под прикрытием нарт, мы неторопливо обедали… Понятно, что разговоры вертелись главным образом вокруг предстоящего отдыха на Комсомольской, но вдруг Этьенн резко переменил тему: «Ребята, я думаю, что нам надо постараться прийти в Мирный раньше, чем Месснер придет в Мак-Мердо». Возникла пауза — уж очень неожиданно это прозвучало. «Почему ты вдруг вспомнил Месснера?» — спросил я. «Ты знаешь, — ответил Этьенн, — я подумал, что если он придет раньше нас, то у него появятся все основания для заявления, что именно он первым пересек Антарктиду без использования механических средств». — «Ерунда! — убежденно ответил я. — Во-первых, он начал не с берега, то есть вовсе не пересекал Антарктиду в прямом смысле этого слова, а во-вторых — он шел по вдвое более короткому маршруту! А это большая разница!» — «Для тебя, может быть, — с улыбкой сказал Этьенн, — но не для прессы! Прессе важно, кто был первым. Первым, понимаешь!» Я сказал, что если ориентироваться на прессу, которой все равно и которая не видит никакой разницы между двумя нашими экспедициями, то мне тогда абсолютно безразлично, кто будет первым — мы или он. Мне гораздо более важно знать самому и быть безо всяких натяжек уверенным в том, что мы сделали все честно до самого конца. «Не может такого быть, чтобы тебе было все равно, — усомнился Этьенн. — Неужели тебе не было бы обидно, если бы ты вот сейчас, вернувшись домой, вдруг узнал из газет, что за неделю до тебя Антарктиду пересек, ну скажем… — Этьенн на мгновение задумался, подбирая подходящее к случаю имя, и, вспомнив единственного советского путешественника, которого знал, сказал: — Ну, скажем, Шпаро!» Я совершенно искренне отвечал: «Нисколько, потому что я бы знал истинное положение дел, я бы знал, что маршрут нашей экспедиции самый сложный и это давало бы мне постоянное моральное преимущество, которое позволило бы мне во всяком случае не впадать в отчаяние при виде подобной кажущейся несправедливости». Вообще после всего того, что нам удалось совершить, после всех тех испытаний, которые мы пережили, если нам еще удастся нормально и без потерь финишировать, то главное, что я смог бы сказать на финише, не помышляя о большем: «Скажи еще спасибо, что живой!» Я попытался пояснить свою мысль и перевести несколько строф из стихотворения Высоцкого на эту тему, но чувствовалось, что все это было далеко от Этьенна и разделявшего его озабоченность Стигера. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, они допускают, что Месснер сможет сделать такое заявление, зная о нашей экспедиции. Я, например, не мог этого допустить». Тем не менее мы приняли решение постараться прийти в Мирный 24 февраля, почему-то надеясь, что в этом случае мы обязательно перегоним Месснера (откуда нам было знать тогда, что Месснер и Фукс финишируют на Мак-Мердо ровно через десять дней после нашего исторического комсомольского соглашения). Почему именно двадцать четвертого? А потому, что это была суббота — лучшее время для прямого репортажа и единственно возможная дата, на которую могли бы согласиться устроители нашей встречи в Мирном вместо запланированной даты 3 марта. Чтобы попасть в Мирный к этому сроку, нам надо было идти со средней скоростью 45 километров в сутки, а впереди была еще Пионерская со своей штормовой погодой… Но решение принято, вперед к Комсомольской!