Семь отмычек Всевластия

Доводы хана не оставляли простора для фантазий. Получив награду, команда «Дионнамо» предпочла убраться. Впрочем, нет, не в полном составе. Пелисье и Поджо остались в Орде. Нет, их вовсе не пленил золотоордынский уклад жизни. Просто на рассвете следующего дня должны были казнить Аймак-багатура, то есть Коляна Ковалева. Он проиграл матч, следовательно, утратил благоволение хана. Вмешательство родни, в частности Сартака и Туракины, жены Коляна, было бесполезно: если уж хан взялся самодурствовать и душегубствовать, то это надолго.

Пелисье остался как родственник. Поджо остался, сказавшись нездоровым. Тучный дион, как выяснилось, не был чужд хитрости. Пелисье и Поджо попросили позволения присутствовать при казни Аймак-багатура, вышедшего из доверия, а уж только потом оставить Орду. Батый дозволил. Дозволил он и еще одно: провести время, оставшееся до утренней казни, в одном шатре. Пелисье, Поджо и Колян прекрасно провели время. Кормили в буквальном смысле на убой; кроме того, хан решил, что в последний день жизни зять ни в чем не должен знать недостатка. Потому в арестантский шатер, со всех сторон оцепленный вооруженными воинами, были доставлены спиртные напитки (вообще-то бывшие не в ходу у татаро-монголов) и выводок милых девушек. Ханша Туракина, нежная супруга Коляна, посмотрела на это аморальное безобразие, плюнула с досады и заранее начала подыскивать себе нового мужа. Ханский сынок Сартак же затворился в своем шатре и с досады обдолбился излюбленным в Орде зельем — шариками из смеси загустевшего макового сока с соком индийской конопли.

— Н-наливай, Поджо! — кричал меж тем развеселившийся Колян Ковалев, чуткий нос которого улавливал близость избавления. — Выпьем за мой уп…покой!.. Ты точно провалишься в наше время сегодня ночью и нас заберешь? — спрашивал он у диона полушепотом. — А то у меня на завтра большие планы. Казнь в них не входит. Так провалишься?

— Угум, — отвечал Поджо с набитым ртом. После бойни на «футбольном» поле голкипер сполна наслаждался жизнью. Ел он за пятерых, оставив приведенных девушек на откуп Коляну и любвеобильному, как все люди с французской кровью, Пелисье.

Не скучала и вторая партия «дионнамовцев». Они ехали на Русь. Душа была полна. Верхом на великолепных жеребцах гарцевали Афанасьев, Эллер и Гринька. Израненный воевода Вавила ехал в кочевой татарской кибитке в обозе и образцово-показательно стонал. При этом он наслаждался похвалами и обществом девушек-полонянок, великодушно подаренных Батыем. Женя, гордо восседавший на Курултае, любимом жеребце хана Батыя, уже отстриг у того (жеребца, не Батыя!) заблаговременно фрагмент хвоста. И положил за пазуху, благо в «дионнамовском» халате, в коем до сих пор красовался Афанасьев, карманы не были предусмотрены.

Обеспечив тем самым сохранность трофея, Афанасьев на радостях выпил вина и стал плести речь такого содержания:

— Говорю тебе, отец: ты, Вавила, молодец! Тут такое дело… Словом, нам предстоит дальняя дорога. Еще дальше, чем до Руси. Девчонок мы с собой взять не можем. И коней тоже. Золотишка разве прихватим… Так что, Вавила Андреич, коней можешь оставить себе, а с девчонками поступи как знаешь, только чтоб полюбовно.

Девушки обиженно надули губки. Надо сказать, что у путников уже был привал, во время которого у соскучившихся по женскому обществу «дионнамовцев»… гм… все получилось. Что могли подумать дамы после возмутительных слов Афанасьева? Только одно: поматросили и бросили! «Наверное, не угодили новым господам, — мелькало в девичьих мозгах, — и нас хотят перепродать». Одна из бывших батыевских танцовщиц, расхрабрившись от выпитого, даже запустила в обманщика Афанасьева куском баранины.

Вавила Андреич обрадовался:

— Коней и дев-полонянок могу взять себе? Сколь великодушен твой дар, чужеземец!

— Да, я такой, — недовольно проворчал Женя Афанасьев, в которого угодил-таки упомянутый кусок баранины. — Я миролюбием дивен. Всякому татю рад гривну дати. Только ты, Вавила, и дружинника своего не обидь.

— Да я ж всем наибольшим дружинникам дам по коню! — великодушно объявил Вавила. — Для ча мне шесть лошадей? Возьму себе только Курултая! На котором ты сейчас едешь. Никакой воевода русский не может похвастать, что у него два коня, на которых ездил сам хан Батый поганый!

— Погоди, — удивился Женя, — почему два, воевода? Ты же сказал, что оставишь себе одного Курултая? Тем более на остальных лошадях хан и не ездил, только на Курултае!

На замотанном тряпками лице воеводы проклюнулась улыбка и распустилась сиянием по всей бороде. Он игриво схватил одну из девиц за голое бедро, а потом хмыкнул:

— Эге! Так я, ча, не сказывал! Я уж восхотел было похвалиться на заставе, да беда — Горыныч прилетел и не дозволил досказати, ча! Когда был я в рати Евпатиевой и полонили меня окаянные, призвал нас хан Батый пред очи свои неправедные…

— Это мы уже слышали.