Семь пар железных ботинок

Чуть с полатей не слетел Ванька, пока спускался. Отец, большой и, как всегда, степенный, войдя в избу, сложил на лавку у двери запорошенный снегом тулуп, шапку и первым делом помолился. Потом повернулся к жене и на Ваньку глянул.

— Как жили?

Мать рада-радешенька, но отвечает по-заученному:

— Господь бог хранил!

— Слава тебе господи!

Мать зажигает большой глиняный светильник и, накинув полушубок и платок, бежит топить баню, отец уходит распрягать лошадей. Ванька один, но сейчас ему ничуть не страшно. И ужин за одним столом с отцом кажется вкуснее. Даже затянувшаяся молитва не так клонит ко сну. И уж совсем исчезает сонливость, когда отец начинает развязывать привезенный из города большой лубяной короб. Делает он это с непостижимой медлительностью, точно испытывая Ванькино терпение.

— Привез тебе, Арина, обновки...

В руках у матери большой пестрый платок. Она по-девичьи краснеет так, что при тусклом свете каганца видно.

— Что это вы, Киприан Иванович, надумали?.. Дорогой, верно, и уж шибко глазастый. Такую пестроту и но-сить-то, чай, грех?

— Другие носят!.. Не стара еще, чтоб хуже других ходить.

И еще подарки: ботинки, свертки с ситцем и миткалем...

На Ванькину долю приходятся две рубашки — сатиновая и ситцевая, но больше всего ему по сердцу длинный красный тесменный пояс с большими лохматыми кистями. Он пробует его примерить, но мать вырывает из рук: грех постом обновки надевать.

—  Ужо на праздник наряжаться станешь.

—  А это, значит, товар на сапоги,— говорит отец.

— Маленек еще в сапогах ходить!— для вида протестует мать.

— Не маленек!.. Вон как вытянулся...

Мать собирается спрятать сверток в укладку, но Ванька просит:

— Маманя, дай я только подержу маленько!..

Он берет сверток. В нем все, что полагается для настоящих сапог: голенища, подошва, стелька, задники, набор на каблуки.

— Не разворачивай, а то растеряешь.

— Я только понюхаю.

Ванька с упоением вдыхает дегтярный запах новой кожи.

— У-ух ты!

Вот как хорошо пахнут первые в жизни сапоги!

Доходит очередь до хозяйственных припасов.

— Сахару пиленого три фунта взял, чаю две плитки...

— Баловство это,— говорит мать, но бережно берет пакеты.

Было время, когда чаепитие считалось на горелом погосте грехом, но по этому пункту Сибирь сумела переупрямить самых упрямых уставщиков и начетчиков. Настоящие сибиряки почитают за великий грех упустить случай лишний раз почайпить. Сахар, тот действительно, пожалуй, баловство: у каждого своя пасека, дарового меда разнотравного и липового вдоволь, однако по праздникам, себе в наказание, пьют чай вприкуску с покупным сахаром.

Отец вынимает еще два небольших свертка.

— Лампу вот привез.

Мать качает головой. Такой новинкой она и впрямь недовольна.

— Вот уж это напрасно... Газом вонять будет и до пожара недалеко. Боюсь я...

Зато Ванька в великом восторге.

— Тять, покажь ланпу!..

— Не «ланпа», а лампа,— поправляет отец. — Я сам этак ошибался, так в лавке меня на смех подняли. Газу-керосину четверть привез. В санях оставил.

— Не придумаешь еще, где газ-то держать...— продолжает сомневаться мать.

— Люди в кладовой или в подклети держат. Газ — он кругом нужен. С железа, с замка, скажем, ржавь съедает, и клоп от его духу уходит.

— Сказывали, да боязно...

— Привыкнешь. Лампу я завтра налажу, сейчас нельзя: пузырь с морозу лопнет.

Ванька разочарован, но в коробе оказывается еще сверток. Прежде чем его вытащить, отец с видимой тревогой поглядывает на мать.

— Чего еще?

— Часы купил...

Часы, с точки зрения матери, хотя и баловство, но не опасное, и она улыбается. Отец бережно разворачивает обновку. Ванька следит за каждым его движением.

До чего же хороши часы! На жести, поверх циферблата, изображен еловый лес, в лесу длиннорогий олень пасется. Снизу от часов идет цепочка — длинная-предлинная.

Отдельно завернуты гиря и маятник. Диск маятника блестит так, что Ванька, не спрашивая, понимает: вещь золотая.

— Тять, часы сегодня повесь!..

— Это можно.

Отец вешает ходики на гвоздь, прицепляет маятник и гирю, подтягивает цепь... Только со стрелками происходит недоразумение: они показывают самое несуразное время, а точное узнать на Горелом погосте не у кого: впору у петухов спрашивать. Не учел этого Киприан Иванович, когда покупку делал...

И еще: то ли часы на морозе простудились, то ли в лавке внутри их что-то заржавело, но постукивали они с хрипотцой и дребезжанием, точно букву «и» выговаривали.

Уже лежа на полатях, Ванька понял, в чем дело.

— Тять, а тять, часы-то разговаривают!

— Тукают, а не разговаривают,— поправил отец.

— Да нет, тятя! Ты лучше послушай, они словами разговаривают.

— Что ж они тебе говорят?

— «Вот и ладно, вот и ладно, вот и ладно!..»

Киприан Перекрестов никакого фантазерства не признавал.

— Юрунду городишь! — сердито отозвался он.— После молитвы спать полагается, а не выдумывать.

Но поди ж ты! Прислушавшись к ходу часов, он сам начал разбирать их хрипловатую и косноязычную речь. Только ему вместо буквы «и» упорно слышалась буква «е», и получалось, что часы твердили совсем другое:

«Вот не ладно, вот не ладно, вот не ладно!»

2.