Семь пар железных ботинок

И раньше Ерпан не стеснялся в выборе выражений, теперь же, говоря о войне, он так и сыпал крепкими злыми словами. Рассказ о ранении Ерпана Ваньку разочаровал окончательно. Он загодя нарисовал себе картину кровавого рукопашного боя, в котором Ерпан отбивался от сотни налетевших на него вооруженных саблями всадников. На самом деле произошло это куда проще и страшнее: рота торопливо и беспорядочно отступала. Вместе с другими бежал и Ерпан, укрываясь за каждым кустом, в каждой ямке. В одной такой ямке и настиг его близкий разрыв немецкого «чемодана». Очнулся он только в санитарном поезде...

Ваньке страшно хотелось поподробнее расспросить Ерпана о таких страшных видах оружия, как «рикошет» и «чемодан», но он не стал лишний раз напоминать о себе.

Дальше рассказ пошел о петербургском госпитале.

— Как георгиевского кавалера, повезли меня в Петербург и положили в великокняжеский госпиталь,— продолжал рассказывать Ерпан.— Потом-то я узнал, что награды здесь ни при чем были: просто в этот госпиталь таких клали, у которых ранения выше пояса пришлись, чтобы княгиням и графиням не зазорно было на раны глядеть.

В великокняжеском госпитале и стряслась с Григорием Ерпаном беда похлеще и поопаснее фронтовой. На другой день после перенесенной им операции явились навестить «солдатиков» высокопоставленные дамы-патронессы. Пришли в палату в сопровождении целой свиты врачей и сестер. Всеми властно командовала тучная пожилая женщина, которую все окружающие именовали «ее высочеством».

— Пожалуйте, ваше высочество, сюда... Вот это георгиевский кавалер, храбрый сибирский стрелок Ерпанов...

Должно быть, упоминание о Сибири заинтересовало великую княгиню, и она сочла нужным задать Ерпану вопрос: не знаком ли он с Григорием Ефимовичем Новых.

Как ни мучительна была боль, но Ерпан понял вопрос своей собеседницы и ответил по существу, что с такой сволочью, как Гришка Распутин, дел никогда не имел.

Чтобы поскорее закончить неудачно начавшуюся беседу, великая княгиня торопливо вручила Ерпану новенький рубль и какие-то иконки — не то Иоанна Кронштадтского, не то Иоанна Тобольского.

— Возьми, храбрый солдатик, эти святыни и вечно помни о тех, кто на них изображен. Носи в сердце своем образ твоего доброго царя, и он не оставит тебя...

Тут-то Ерпан и рассердился по-настоящему: рубль и образки со звоном полетели на пол, угодив рикошетом в каких-то сиятельных особ. Мало того, свой поступок Ерпан сопроводил несколькими выражениями, из которых самым великосветским было традиционное сибирское пожелание язвы. Высочество, сиятельства и светлости с визгом вылетели из палаты.

Даже через полгода после происшествия Ерпан рассказывал о нем с неостывшей злобой.

Наступила пауза. Первым на рассказ отозвался Моряк.

— Ну и ну!.. Оскорбление величества да кощунство на придачу. Статьи двести сорок первая и восемьдесят седьмая. Как же ты, Гриша, уцелел? По военному времени, знаешь, что за это?

— Я в ту пору того и добивался,— хмуро ответил Ерпан.— Оно, может быть, по-моему и получилось бы, да уж очень сильно я загнул. Потом еще один врач вмешался. Только дамы убежали, он — ко мне: «Что ты, такой-сякой, наделал?» А сам, между прочим, меня за руку берет, вроде пульс щупает, и по руке гладит. И тихонько так, вроде про себя, говорит: «Хочешь спастись, валяй дурака дальше». Дурака я, правда, валять не стал, но он все-таки свое дело сделал: привел других врачей, и объявили меня вроде временно сумасшедшим. Оно этак и начальство устраивало: дело-то с оскорблением величества никому выгоды не сулило...  Так я и отделался. Из госпиталя меня в нервный перевели.

Даже Петр Федорович, выслушав рассказ Ерпана до конца, нахмурился и покачал головой.

— Отчаянный ты человек, Григорий! А впрочем, врач прав. В то время ты, конечно, был в невменяемом состоянии.

—  Было от чего,— хмуро ответил Ерпан.— Оно и сейчас... Что я, охотник, без глаза, без руки делать стану?

— Много еще сделаешь,— спокойно и уверенно сказал Петр Федорович.

Поговорили о том, что было, заговорили о том, что будет. Тут-то и вспомнили о Ваньке.

— Ну-ка, Иванушка, беги до дома. Уже поздно.

                                                                     2.

У Петра Федоровича один-единственный настоящий ученик. Как ни плакал Пашка Свистун, уговаривая отца и деда пустить его в дьяконовский дом, ничего не вышло. Отец и дед не очень возражали, но старая ведьма Свистуниха уперлась.

— И не думай! Если узнаю, что ты хоть раз в дьяконовском доме был, прокляну! На всех анафему напущу: и на тебя и на потатчиков.

И настояла на своем, глупая Прошло мимо Пашки дававшееся ему в руки счастье. Правда, Ванька по дружбе выучил его писать буквы и даже кое-как считать, но дальше этого дело не пошло.