Семь пар железных ботинок

— Григорий Ерпанов, который мне мандат выдал. Сейчас он в Нелюдненском волисполкоме председателем, а при Колчаке нашим партизанским отрядом командовал. Родился-то он на Горелом погосте, поэтому я его и зову дядей. У нас никого храбрее его не было!.. Когда он в немецкую войну воевал, два креста получил. Глаз ему выбило, три пальца оторвало, а он все равно лучше всех стрелял.

— Ты-то что в отряде делал?

— Когда что... Чего дядя Гриша велел, то и делал. Когда в цепи ходил, когда в разведку, а больше приказания и донесения носил. Мне, потому что я тогда меньше всех был, японский карабин выдали. Легкий, но бил, ух ты как!.. Потом к нему патронов не стало, а то бы я никогда с ним не расстался! Этот карабин мы на пароходе у юнкерей взяли. Ух ты, какой в тот раз бой был!.. Три часа палили!

— И ты стрелял?

— В тот раз не пришлось: меня дядя Гриша послал лодку у юнкерей угнать, чтобы они через Обь не убегли. Я к ним по берегу, по кустам прополз и у лодки ножом веревку перехватил. Едва живой утек!.. Юнкеря враз заметили, когда лодка мимо них поплыла, и пошли по кустам садить! Даже из пулеметов били, думали, я там не один. У них на берегу стража была, так ихний командир постового за то, что он за лодкой недосмотрел, из нагана застрелил... Его застрелил, потом сам застрелился — не хотел живым Ерпану сдаваться. Вот какой был! В тот раз мы четырнадцать беляков побили, а двадцать девять в плен взяли. Команда, какая на пароходе была, вся на нашу сторону перешла.

Не зря удостоверяла волисполкомовская печать участие гражданина Ивана Киприановича Перекрестова «в кровавых действиях»!

— Изба-то твоя как сгорела? — поинтересовался военком.

— После того боя купец из Нелюдного белякам показал, где наш отряд скрывается, и Колчак на наш Горелый погост целую роту послал. Только Ерпан опередил его, увел всех за Черные озера, а туда хоть всю белую армию пошли, вся без остатка потонет! Один дядя Гриша там дорогу знал. Нас-то Ерпан увел, а сам Погост беляки сожгли. Лес и тот кругом погорел...

Внимание военкома давно уже привлекал вещевой мешок, принесенный его гостем. Вся его полезная емкость была занята одним-единственным предметом правильной прямоугольной формы.

— Это что ты с собой б мешке привез? — спросил он.

— Счеты... Петр Федорович Сидоров перед тем, как с Погоста и вовсе из ссылки бежать, мне их подарил...

Военком искренне удивился:

— Счеты?.. Как же они при пожаре не сгорели?

— Я их, когда от карателей за Черные озера уходил, в тайге схоронил. Там, в тайге, если с умом, все, что хочешь, спрятать можно: сто лет пролежит — и никто не тронет... В госпитале хотели у меня отобрать, да я упросил, чтоб оставили... Потому... — Рассказчик неожиданно зевнул: вспышки бодрости хватило не надолго. —  Можно, я где-нибудь у вас на полу спать лягу? — попросил он.

Через полчаса паренек уже сладко похрапывал. Не на полу, а на новом кабинетном диване, застланном военкомовским тулупом. Ложась, вместо подушки положил себе под голову мешок со счетами.

ГЛАВА ВТОРАЯ СОДЕРЖИТ О ТОМ РАССКАЗ, КАК ОДИН ТОПОР ДВУХ МУЖИКОВ СПАС. БАЛЛАДА О ДРЕВЕСНОМ СПИРТЕ

                                                                        1.

Уснул Иван Перекрестов вольным сибирским партизаном, проснулся от звуков горна бойцов регулярной Рабоче-Крестьянской Красной Армии — учеником музкоманды стрелкового полка...

Такое свое решение военком Сидоров обосновал коротко:

— Пока мы с тобой Петра Федоровича ищем, ты на довольствии состоять должен, а довольствие без службы никому не дается.

Законно ли было такое решение (парню до 16 лет трех месяцев не хватало) — вопрос, но отправить Ваньку в детдом не позволила военкому неугомонная большевистская совесть.

Сама по себе мысль дать Ваньке в дополнение к высшему еще и музыкальное образование была неплоха (в муз-команде на тридцать музыкальных инструментов приходилось восемь музыкантов), но когда капельмейстер (он же первая и единственная труба) начал испытывать присланное ему пополнение, возникло непредвиденное обстоятельство: Ванька проявил упорное нежелание признавать разницу между «до» и «ре». Звук камертона ничего не говорил ни его душе, ни сердцу.

— Спой что-нибудь! — предложил капельмейстер, швыряя на стол ненужный инструмент.

На это Ванька охотно согласился.

— Про что? Я много песен петь умею: могу и про бродягу, и про централ, и про могилу...

— Вот и спой.

— Громко или как?

— Как сумеешь.

Откашлявшись, Ванька набрал, сколько в него влезло, воздуха и, зажмурившись от вдохновения и натуги, запел:

— Пускай моги-и-ла-а меня накажет... за то, что я да й-о-о-о люблю...

Много видели и слышали толстые стены старинной казармы, только не такое! Трубач-капельмейстер схватился за уши, остальные музыканты — за животы. Но сам Ванька ничего не видел и не слышал, поэтому, захватив новую порцию воздуха, продолжал:

— Но и-а моги-илы д-да не бо-й-у-у-ся...

— Стой!

— Чего «стой»? Я только начал. Я еще громче могу! Может, другое что спеть?

— Спаси и помилуй!

Но Ванька вошел во вкус музыкального искусства.

— Тогда дайте я на чем-нибудь сыграть попробую...