Семь писем о лете

– Так это все и я прекрасно помню, да и многое другое. А вот отца… Знаете, есть такие люди, которые умеют быть незаметными, как бы отсутствуют, даже находясь рядом. Отец был из таких – молчун, одиночка, крайне скупой на проявления чувств. В этом они с матерью были похожи…

Отчего-то я не испытывал ни малейшей неловкости, откровенничая с этим малознакомым человеком. Наоборот, мне было приятно заинтересованное внимание, читавшееся в его лице. Да и кому теперь могла повредить моя откровенность?

– Умел быть незаметным… – с каким-то напряжением проговорил Платон. – А вы не в курсе, в каких он войсках служил?

– Мама как-то не очень любила говорить о нем, но однажды обмолвилась, что он имел отношение к контрразведке. Особист, может и смершевец.

– Н-К-В-Д… – четко, по буквам проговорил Платон, словно обращаясь сам к себе.

– Разве это теперь имеет значение?

– Для меня – имеет! Хотите знать, почему? – Я кивнул. – Тогда слушайте!

Невероятную историю, рассказанную мне Платоном, я начал записывать в тот же вечер и закончил через неделю. В отличие от моего премудрого соседушки никакой я не писатель, так что прошу: не судите строго…

* * *

Второй режиссер похлопал в ладоши, привлекая внимание находящихся на площадке.

– Все, кто заняты в сценах 32, 34, 38 и… и… – Он сверился со сценарием, – 40 и 41 свободны до восьми часов. До восьми! – Он посмотрел на часы. – То есть у вас четыре часа свободного времени… Так, где бригадир массовки?! Юля, соберите ваших людей на лестнице…

Платон поискал глазами ассистента по актерам. Вернее, ассистентку, девушку по имени Анжела, худенькую, невысокую, с длинноватым носиком, светлыми прямыми волосами до ключиц и голубыми глазами за линзами очков в тонкой металлической оправе. В группе её звали Белоснежкой. Анжела сидела, сгорбившись, на пластмассовом стуле и, подложив под бумагу папку, что-то писала на коленке. Платон поставил недопитый чай на буфетный столик и направился к ней. «Интересно, почему последние десять лет ассистенток по актерам непременно зовут Анжелами, Анжеликами, Дианами или Снежанами, а если подвернется Галина – то обязательно Бланк», – как-то не в контексте ситуации подумалось ему.

Белоснежка подняла на него глаза.

– А, Платон Сергеевич, да вы отдохните, ваши сцены переносятся на вечер…

– Я слышал, Макс объявил. Анжела, я живу в полутора кварталах отсюда, четыре часа до восьми, если можно, я дойду до дома… вернее доеду…

– Конечно, Платон Сергеевич, только телефон держите рядом, если что, я позвоню. Текст у вас есть?

– Да, вот он.

Платон улыбнулся и, вынув из кармана шинели свернутый в трубочку сценарий, показал девушке.

– Вы сцены все себе пометили? Дайте я посмотрю.

Она забрала его сценарий и старательно обвела кружочками все отложенные сцены.

– Ну вот, я вам все написала. В 34-й и 41-й у вас очень много слов, вы посмотрите ещё…

Он взял протянутый сценарий и тоже понизил голос:

– Так я же на машине… – и сделал заговорщическое лицо.

– Ой… ну ладно. Только никому не говорите, что уходите, а как я позвоню, пожалуйста, возвращайтесь сразу.

Платон закаменел лицом, вытянулся в струнку, вскинул правую руку к козырьку фуражки и отчеканил:

– Так точно, товарищ первый секретарь горкома! Будет выполнено!

– Я на вас надеюсь, – сказала Белоснежка, ещё чуть-чуть поволновалась и вновь принялась пристраивать на острой джинсовой коленке свою писанину.

Второй режиссер снова захлопал в ладоши и прокричал:

– Снимаем сцену 17! Все, кто занят в сцене 17, прошу на лестницу! Грим-костюм на площадку, реквизит… Реквизит, мать!!!.. У нас «беломор», две пачки на подоконник, спички, планшетка. Реквизит!!! Юля, я же сказал, ваших людей на площадку… Черт!

Платон, перешагивая через провода и кабели, вышел в коридор, ведущий на лестницу, параллельную той, где готовились к съемке. Шум голосов, команды затихали, потом исчезли совсем.

Платон шагнул на лестницу, спустился на один пролет, остановился перед широким и высоченным окном и, глядя во двор, зашарил по карманам шинели в поисках сигарет.

Рамы окна несли на себе слоев двадцать покраски, отлупившейся местами до дерева, и были хорошо, словно на стенах Большого Каньона, видны оттенки старых покрытий.

Стекла были частично обыкновенные, новые, а частично – толстые, неровные, с вкрапленными ниточными утолщениями и крошечными пузырьками, и отливали на свету бутылочной синевой. «Ведь, может быть, ещё и довоенные, блокаду пережили».

Платон поймал себя на том, что пытается найти на этих стеклах следы белой бумаги, крест-накрест приклеенной семьдесят лет тому назад. Он вытащил из кармана курево.

Пачка была непривычно большая и квадратная. Платон посмотрел: в руке была пачка «Беломорканала». Из другого кармана он вытащил коробок спичек. На этикетке был изображен самолетик с красным кулаком вместо пропеллера и надписью «Бей врага!».

«Реквизит. Сигареты и зажигалка остались в пуховике».