Семь столпов мудрости

Было и еще одно слабое место: ревность, возникавшая при произвольной передаче власти в руки старшего по выслуге, раздражительного и капризного. Она дополнительно разъедала долголетнюю привычку к контролю, порождая разрушительную снисходительность. Кроме того, я испытывал недоверие к инстинкту, определявшемуся нашей принадлежностью к животному миру. Представлялось разумным привить солдатам что-то более действенное, нежели чувство страха или боли, и это вызывало у меня скептическое отношение к ценности военного образования.

Все дело в том, что война неуловимо тонко изменяла солдата. Дисциплина модифицировалась, поддерживалась и даже принималась под воздействием стремления человека к борьбе. Это то самое рвение, которое приносило победу в сражении. Война состояла из пиков интенсивного усилия. По физиологическим причинам командиры стремились к наименьшей продолжительности максимального напряжения, и не потому, что солдаты не старались его приложить – обычно они шли вперед, пока не падали на поле сражения, – а потому, что каждый такой порыв ослаблял остававшуюся в них силу. Рвение такого рода было нервозным и опасным, особенно оно проявлялось у высшего командования.

Пробуждать стимул к войне ради воспитания военного духа в мирное время опасно, как опасно давать допинг атлету. Дисциплина, которой сопутствует «выправка» (подозрительное слово, предполагающее поверхностное ограничение и наказание), была изобретена взамен допинга. Арабская армия, рожденная и воспитанная на поле боя, никогда не жила мирным укладом, и перед нею не вставали проблемы выживания до перемирия, почему она и потерпела оглушительное поражение.

Глава 93

После отъезда Джойса и Доуни из Абу-эль‑Лиссана выехали и мы с Мизруком. День нашего отъезда обещал быть по-весеннему свеж и хорош. Еще неделю назад здесь, на этом высоком плоскогорье, бушевала яростная снежная буря, а теперь земля покрылась яркой зеленью новой травы, и косо падавший на нас свет солнца, бледный, как солома, смягчал порывистый ветер.

С нами были две тысячи верблюдов, нагруженных боеприпасами и продуктами. Поскольку их нужно было охранять, мы ехали медленно, рассчитывая добраться до железной дороги после наступления темноты. Несколько человек поехали вперед, чтобы выйти на линию при дневном свете и убедиться в том, что все будет спокойно в часы перехода через нее этого огромного количества растянувшихся цепочкой животных.

Со мной была моя охрана, а у Мизрука был его агейл с парой знаменитых скаковых верблюдов. Они явно радовались свежему воздуху и весенней погоде и скоро затеяли гонку, угрожая друг другу и сталкиваясь боками. Недостаточное умение ездить верхом на верблюде (а также скверное настроение) не позволяло мне держаться вместе с моими разыгравшимися спутниками, которые двигались чуть севернее, и я по-прежнему ехал вперед, стараясь выбросить из головы воспоминания о лагерной сутолоке и интригах. Абстрактность и величие пустынного ландшафта очищали меня и мой мозг. В непрочности земной жизни отражалась прочность такого бескрайнего, такого прекрасного и могучего небосвода.

Незадолго до захода солнца нашим глазам открылась линия железной дороги, широкой дугой протянувшаяся по открытой местности среди невысоких пучков травы и зарослей кустарника. Убедившись, что вокруг все спокойно, я поехал дальше, намереваясь остановиться за линией и дождаться остальных по другую ее сторону. Меня всегда охватывал трепет при прикосновении к рельсам, которые были целью столь многих наших усилий. Когда я поднимался на насыпь железнодорожного полотна, в рыхлом балласте которого ноги верблюдицы с трудом находили себе опору, из длинной тени от водопропускной арки, где он, несомненно, проспал весь день, возник турецкий солдат. Он посмотрел дикими глазами на меня и на пистолет в моей руке, а потом – с досадой на свою винтовку, прислоненную к каменной кладке в нескольких ярдах от него. Это был молодой, но уже тучный, мрачный человек. «Аллах милосерд», – мягко проговорил я, не отрывая от него глаз. Ему были знакомы звучание и смысл этого арабского изречения, он поднял на меня вспыхнувшие надеждой глаза, и его тяжелое заспанное лицо стало медленно озаряться недоверчивой радостью.

Однако он не произнес ни слова. Я тронул ногой косматое плечо своей верблюдицы, она мягко перешагнула рельсы и стала спускаться по другому откосу насыпи, а маленький турок оказался в достаточной степени мужчиной, чтобы не выстрелить мне в спину, когда я отъезжал от полотна дороги с теплым чувством к нему, которое всегда испытывал к любому человеку, спасшему чью-то жизнь. С безопасного расстояния я оглянулся. Не спуская с меня глаз, турок стоял, приложив большой палец к носу, и шевелил пальцами, как ребенок, «состроивший нос».