Семь столпов мудрости

Подножный корм здесь был лучше, чем в Арфадже, и мы отпустили верблюдов на четыре полуденных часа, чтобы они могли вдоволь наесться травы. Это было не слишком правильно, потому что еда в полдень для них не полезна, зато мы хорошо отдохнули в тени развешанных одеял и выспались за прошлую ночь. Здесь, на совершенно открытом месте, где к нам было невозможно подобраться, оставаясь незамеченным, мы не боялись нападения, да и продемонстрированная нами боеготовность и уверенность в себе не могли не насторожить невидимого противника. Нашей целью было разбить турок, и эти внутриарабские стычки только отнимали время и грозили лишними потерями. После полудня мы проехали двенадцать миль до группы островерхих барханов, сложенных твердым, слежавшимся песком и окружавших достаточно обширное для наших целей открытое пространство, господствующее над местностью, и расположились на ночлег, готовые к новому ночному нападению.

Следующим утром мы совершили пятичасовой бросок (верблюды были полны энергии после вчерашнего раздолья) до приютившегося в лощине оазиса в тени низкорослых пальм, с разросшимся здесь и там тамариском, где уже на глубине в семь футов было много воды, по вкусу превосходившей воду Арфаджи. Позднее выяснилось, что это та же самая сирханская вода, сносная для питья только сразу из колодца; мыло в ней не мылилось, а уже через два дня хранения в закрытом сосуде она издавала такое зловоние, что на ней было невозможно приготовить ни чай, ни кофе, ни замесить тесто для хлеба.

Нам Вади-Сирхан порядком надоел, однако Несиб и Зеки продолжали строить планы освоения этой земли будущим суверенным арабским правительством. Такое прожектерство было типично для сирийцев, с легкостью убеждавших себя в своих неограниченных возможностях и с не меньшей беспечностью перекладывавших ответственность на других.

«Зеки, твой верблюд совсем запаршивел», – как-то заметил я. «Увы!» – скорбно согласился он. «Вечером, на закате, смажем его мазью». На очередном этапе нашего перехода я еще раз напомнил ему о чесотке. «Ага, – отозвался Зеки, – это навело меня на прекрасную мысль. Представьте себе: когда Дамаск станет нашим, мы создадим в Сирии министерство ветеринарии, наймем целый штат опытных врачей, откроем специальную школу при центральной лечебнице или даже при нескольких центральных лечебницах для верблюдов и лошадей, для ослов и крупного рогатого скота и даже – почему бы и нет? – для овец и коз. Понадобятся также исследовательские и бактериологические отделения для разработки методов лечения болезней животных. А что скажете о библиотеке, полной иностранных книг?.. А потом, окружные лечебницы как филиалы центральных и разъездные инспекторы…» Горячо поддерживаемый Несибом, он тут же разделил всю Сирию на четыре генеральных инспекторских округа со множеством подчиненных им инспекций.

На следующее утро вопрос о чесотке был поднят снова. Зеки с Несибом до глубокой ночи занимались разработкой своего проекта, пока не заснули, и теперь он приобрел еще более грандиозные масштабы. «Наш план, дружище, пока еще сырой, – сказал мне Зеки, – но мы не перестанем его разрабатывать до полного совершенства. Нам грустно видеть, что ты в своих делах довольствуешься малым. Это заблуждение свойственно всем англичанам». – «О Несиб, о Зеки, – заговорил я в тон своим собеседникам, – разве полное совершенство даже в самой малости не будет означать конца света? Но созрели ли мы для этого? Когда я охвачен гневом, я молю Аллаха о том, чтобы Он превратил нашу Землю в пылающее солнце и предотвратил страдания еще не родившихся. Но когда у меня нет причин для недовольства, мне хочется навсегда уйти в тень и превратиться в тень самому». Они в смущении перевели разговор на конные заводы, а на шестой день бедный верблюд подох. «Чего и следовало ожидать, – заметил мне Зеки, – ведь ты не втер ему мазь». Ауда, Насир да и все мы постоянно ухаживали за своими животными, надеясь на то, что сумеем задержать развитие чесотки до тех пор, пока не набредем на лагерь какого-нибудь богатого племени с надеждой получить там лекарства и всерьез взяться за лечение верблюдов.

Мы заметили приближавшегося к нам всадника. Возникла напряженность, но потом его окликнул один из ховейтатов. Всадник оказался пастухом их племени, и они обменялись сдержанными приветствиями, как было принято в пустыне, где всякий шум считался в лучшем случае признаком невоспитанности, а в худшем – городской замашкой.