Семь столпов мудрости

Мы с Абдуллой выехали перед рассветом и еще до наступления вечера после дружеского путешествия приехали в Румм и убедились в том, что там все в порядке. Таким образом, напряженность ситуации была снята. Шериф Абдулла немедленно взялся за работу. Собрав арабов, включая непокорного Гасима, он принялся сглаживать все затруднения с врожденной убедительностью арабского лидера, используя весь свой опыт для достижения цели.

От безделья, вызванного нашим отсутствием, Льюис исследовал скалу и сообщил об источнике, вполне годном для того, чтобы использовать его в гигиенических целях. Желая поскорее избавиться от пыли и усталости после долгого пути, я направился прямиком вверх по склону вдоль разрушенной стены акведука, по которому когда-то вода поступала в защищенный от непогоды небольшим домиком набатейский колодец на дне долины. Этот пятнадцатиминутный подъем не представлял трудности даже для уставшего человека. Наверху, всего в нескольких ярдах, шумел водопад эль-Шаллала, как называли его арабы.

Слева шум доносился из-за выступавшего над скалой подобия бастиона, по темно-красной поверхности которого вились ниспадавшие плети зеленых листьев. Его окаймляла тропа, проходившая по врезанному в скалу уступу. Над нею, на выпуклой части каменной поверхности, были ясно видны вырезанные в камне набатейские письмена, а еще глубже – какая-то монограмма, или символический знак. Вокруг них стена была испещрена арабскими каракулями, среди которых попадались и знаки племен – свидетельства давно позабытых миграционных процессов, но мое внимание было поглощено только плеском воды под нависшим каменным сводом.

Из этой скалы прямо в поток солнечного света вытекал серебристый ручеек. Всмотревшись, я увидел струю, чуть тоньше моего запястья, сильно бившую из трещины в кровле свода в лежавший за небольшой приступкой неглубокий резервуар и вспенивавшую находившуюся в нем воду с тем самым шумом, который я услышал, поднимаясь сюда. Стены и кровля этой небольшой пещеры были влажными. Сочные папоротники и трава восхитительного зеленого цвета превращали ее в настоящий рай площадью всего в пять квадратных футов.

На промытом водой и благоухавшем выступе я освободил от одежды свое грязное тело и ступил в крошечный бассейн, ощутив всей своей усталой кожей свежесть гонимого слабым ветром воздуха и плескавшейся воды. Она была восхитительно прохладной. Я неподвижно лежал, позволяя струиться по мне чистой воде, смывавшей дорожную грязь. Я долго лежал так, упиваясь этим наслаждением, когда по тропе медленно подошел и остановился прямо напротив источника какой-то седобородый, одетый в лохмотья человек с лицом, словно вытесанным скульптором. Оно выражало одновременно могучую силу и усталость. Он опустился на приступку, бросив взгляд на мою одежду, разложенную на солнце рядом с тропой, чтобы выгнать кишевших в ней паразитов.

Он прислушивался к новым для него звукам и, наклонившись вперед, смотрел слезящимися глазами на странное белое существо, плескавшееся в луже за завесой солнечной дымки. По-видимому, он остался доволен результатом долгого наблюдения и закрыл глаза, пробормотав, как заклинание: «Любовь исходит от Бога, она принадлежит Богу и обращена к Богу».

Я четко ощутил, как эти тихо произнесенные им слова каким-то сверхъестественным образом проникли в мой бассейн. И внезапно замер от них в неподвижности. Я всегда считал, что семиты не способны воспринимать любовь как связь между самими собой и Богом, не способны постигнуть такую связь; что это под силу разве что интеллекту Спинозы, любившему столь иррационально, и бесполо, и потусторонне, что он даже не то что не искал, а, скорее, просто не допускал взаимности. Христианство казалось мне первой верой, провозгласившей любовь в этом высшем мире, из которого пустыня и семиты (от Моисея до Зенона) ее изгнали; и христианство было гибридом, за исключением своего первого корня, по существу не семитского.

Его зарождение в Галилее уберегло его от того, чтобы стать просто еще одним из бесчисленных откровений семитов. Галилея была не семитской провинцией, а сирийской, контакт с которой был почти греховным для истинного еврея. Подобно Уайтчепелу для Лондона, она была чужда Иерусалиму. Христос по собственному выбору осуществлял свое пастырство в атмосфере интеллектуальной свободы, не среди грязных лачуг какой-нибудь сирийской деревни, а на блестящих улицах, среди форумов и домов с колоннами и с ваннами в стиле рококо, продуктов интенсивной, хотя и весьма экзотической, провинциальной и продажной греческой цивилизации.

Народом этой колонии чужаков были не греки (по крайней мере, не в большинстве), а разного рода левантинцы, слепо подражавшие греческой культуре и в отместку культивировавшие не правильный банальный эллинизм измученной родины, а тропическое плодородие идеи, где ритмичное равновесие греческого искусства и греческой идеальности расцветало в новых формах, нашпигованных страстными красками Востока.