Семь трудных лет

Во время второй мировой войны Яблонский был моряком. В плавания он начал ходить еще до войны и с Нью-Йорком познакомился, кажется, уже в 1939 году. После войны он поселился в Великобритании. Там он жил с женой и детьми. Для ухода за ними он нанял по объявлению в газете немку, которая приехала на Британские острова для изучения английского языка и была готова заниматься домашним хозяйством. У Яблонского она занималась им так усердно, что он вместе с ней оставил Англию и оказался в «Свободной Европе». Он считался литератором, имел даже определенный успех, но в Мюнхене любителей писать очень много. Яблонский находился в тени Тадеуша Новаковского, для «Свободной Европы» писал Казимеж Вежнинский, там вертелись и другие лауреаты предвоенных, военных и эмигрантских литературных конкурсов. Так что поле деятельности Яблонского было весьма ограниченно. Он оставался на вторых ролях и время от времени называл кого-нибудь из своих более удачливых коллег графоманом, видимо получая от этого удовлетворение. Мне не удалось поближе познакомиться с ним в Мюнхене. В Нью-Йорке он тоже не был склонен вести со мною разговоры и делать какие бы то ни было признания. Он обожал бифштексы и в баре самообслуживания съедал их по три-четыре порции сразу. Он говорил: «Это лучшее из всего того, что до настоящего времени придумали американцы…» Бифштексы действительно были вкусны, но я слишком мало знаю Штаты, чтобы утверждать, что это самое хорошее из того, что существовало и существует в этой огромной стране.

Яблонский был в Нью-Йорке моим гидом, но чувствовал он себя в этом городе явно плохо. С легкой иронией говорил он об архитектуре этого города-колосса, как бы сгибающегося под тяжестью башен-небоскребов и производящего впечатление каменной пустыни. Он привел меня и в нью-йоркский центр «Свободной Европы», расположенный на Парк Авеню. Мы поднялись на двадцать седьмой этаж, где Яблонский бывал уже и ранее. Сначала мы зашли в польское бюро, во главе которого стоит Пароль Вагнер, многолетний сотрудник CIA.

По должности мне прежде не приходилось иметь дело с нью-йоркским центром. Отношения на линии Мюнхен — Нью-Йорк носит не вполне определенный характер. Когда-то, как мне говорили старые сотрудники станции, перевод в Нью-Йорк считался большим повышением, но позже как-то к этому никто уже не стремился. Одной из причин было то обстоятельство, что, хотя в Нью-Йорке платили немного больше, покупательная способность доллара в Мюнхене была значительно выше. Между Новаком и сменявшимися шефами польского бюро в Нью-Йорке всегда существовал острый антагонизм. Некоторые побуждали Новака к тому, чтобы он подчинил себе весь польский отдел «Свободной Европы» по обе стороны Атлантики. Другие утверждали, что именно нью-йоркское бюро должно руководить всей работой польской секции. Эта точка зрения пользовалась поддержкой американцев. У Стешетельского когда-то ничего не получилось. Но ходили слухи, что Вагнер, который чувствовал себя в своем кресле более уверенно, при помощи американцев легче подчинит себе Новака. В учреждении на Парк Авеню нас встретили без энтузиазма и далеко не сердечно, что меня, знающего закулисную сторону отношений между Мюнхеном и Нью-Йорком, нисколько не удивило. С нами обращались типично по-американски: делай побыстрее свое дело и прощай.

Все формальности, связанные с оформлением документов, заняли у нас неполных три дня. «Свободная Европа» позаботилась о соответствующей организации: нам нигде не пришлось долго ждать или толкаться в толпах пуэрториканцев. Я снова заполнял длинные анкеты и писал разные заявления, похожие на клятвы. Так я стал обладателем удостоверения личности, маленького кусочка картона в обложке из пластика, «reentry permit».

У меня оставалось несколько свободных дней, и я использовал их для того, чтобы немного осмотреть Америку. Прежде всего я решил посетить Дычковского, которого мы прозвали в Цирндорфе Копытом. В Соединенные Штаты ему удалось выехать в 1967 году. Он писал мне в Мюнхен, что дела его идут блестяще, зарабатывает он свыше восьмисот долларов в месяц, купил автомашину и вскоре, собрав достаточную сумму в банке, намерен оставить работу и заняться диссертацией. Я письмом предупредил его о приезде в США. Приглашая меня к себе, он писал: «У меня двухкомнатная квартира с ванной. Здесь ты можешь устроиться отлично. Когда закончишь свои дела, звони по телефону… и приезжай. Я отпрошусь на работе, и мы отправимся куда-нибудь…»

Так я и сделал. Из Нью-Йорка я выехал автобусом. Как мы и договорились, Копыто ждал меня на автобусной станции. Выглядел он не очень хорошо, был похож на куклу, помятую и потрепанную ребенком, забывающим мыть руки. Он повел меня к своей машине. Ото был старый, изношенный автомобиль, наверняка купленный из вторых или даже из третьих рук. Дычковский внимательно следил за тем, какое впечатление произведет на меня его автомашина. Я понял, как важно для него мое восхищение, и похвалил:

— Колымага у тебя в порядке.

Он сразу же расплылся в улыбке.