Семь трудных лет

— Чемоданы держи при себе. Что снимешь с себя, клади в чемодан. Одеялами завернись так, чтобы никто их с тебя не стянул. Здесь у тебя будет много времени. Старайся ночью только дремать, а спать днем. Полная гарантия спокойствия, особенно когда имеешь кореша, который печется, чтобы тебя не обобрали. Раз уж оказался в таком месте, для тебя нет десяти заповедей. Есть всего одна, и самая важная: не давай шанса тем, кто хотел бы тебя обобрать.

Очень жалею, что не могу дать полное представление о богатстве словаря Шереметы. По тому, что он говорил и как говорил, я догадывался, что этот человек прошел огонь и воду. Однако мне не удалось склонить его к дружеской откровенности.

Ночью я действительно не спал. Не потому, что строго придерживался наставлений Шереметы. Попросту не мог спать. Лишь только я лег, как меня обсы́пали насекомые. Блохи и клопы ели меня поедом. Кроме того, донимал холод.

Новый день начался для нас около шести часов утра, ибо ровно в шесть лагерная кухня выдавала каждому, кто становился в очередь, кружку горячего суррогатного кофе. Это была слегка подслащенная бурда, зато горячая.

Шеремета поделился со мной хлебом. Его друг угостил маргарином. Во время еды Шеремета продолжал свои лагерные наставления:

— Завтрак ты уже видел. На обед будет холерный гитлеровский «ейнтопф». Это такая похлебка — жижа, в которой чуть-чуть мяса и немного побольше картошки. Тебе сунут еще полкилограмма хлеба, кусочек маргарина и иногда ломтик мармелада. Хлеб — это завтрак и ужин. Чтобы не ходил без денег, получаешь еще 26 марок в месяц наличными и живешь как господин. С голоду не умрешь, но ожирения сердца не будет. Неважные дела, братишка…

В Центре меня предупреждали, что лагерь в Цирндорфе не напоминает дом отдыха, однако здесь оказалось хуже, чем я предполагал. «Только бы этот кошмар ие продолжался слишком долго», — думал я, не в силах приспособиться к существующим там условиям. Задание, которое я должен был выполнять, требовало, однако, чтобы я прошел через этот этап нормального пути беженца. С этим надо было считаться.

Шеремета уговаривал меня:

— Не будь фраером и возвращайся домой, в Польшу.

— Уже не могу, — твердил я, а он убеждал меня:

— Ты молодой и образованный. В Польше тебе может стать порой тяжело. Может случиться, что тебя кто-то обидит, но в конце концов так или иначе ты завоюешь уважение людей. А здесь что ты найдешь?

— Может, разбогатею, — возражал я.

— Немного денег, может, и заработаешь, но ценой лишений, если только не погибнешь и не дашь сгноить себя в течение первых пятнадцати лет. Нас гноили и гноят, но мы и сейчас ничего не имеем. Мотай домой, пока у тебя паспорт в кармане!

Через три часа паспорта у меня уже не было. У меня его забрали в администрации лагеря и дали взамен обходной лист. С этим «бегунком» я начал путешествовать из комнаты в комнату. Сперва побывал у фотографа. Он сделал мне фотографии анфас и в профиль, причем на шее у меня была табличка с номером. Не помню уже этого номера, но заметил, что он был четырехзначный. Потом у меня взяли отпечатки пальцев. После таких процедур человек сразу же начинает чувствовать себя преступником. Это впечатление усугублялось еще тем, как со мной обращались. Я видел, что на всех обитателей лагеря здесь покрикивают и каждый должен терпеть разные унижения. В первый день, однако, меня охватило легкое беспокойство, так как я подумал, что эта грубость представителей лагерных властей объясняется тем, что они каким-то неизвестным мне образом узнали, кем я в действительности являюсь, и поэтому не хотят рассматривать меня как обычного беженца, которого привели сюда сказки о сладкой жизни на Западе.

После выполнения всех вступительных формальностей я должен был подвергнуться допросу.

— Из всех допрашивающих в Цирндорфе самым важным и самым страшным является господин Б, — объяснял мне Шеремета и другие поляки, с которыми я вскоре познакомился. Мне не известно, знал ли кто-нибудь из обитателей лагеря его фамилию и служебное положение. Называли его господином Б, так как, закончив серию своих допросов, разумеется очень детальных, он ставил в соответствующую клеточку обходного листа маленькую печать с буквой Б.

В дверь комнаты господина Б я постучал в первый же день, когда мне вручили обходной лист. Коренастый мужчина в толстых очках на курносом носу, увидев меня, заговорил по-сербски. Скорее всего, его дезориентировали мои вьющиеся волосы и темные глаза. Пришлось ответить ему по-немецки:

— Я поляк.

Господин Б тотчас же перешел на польский язык:

— Сегодня я должен принять еще несколько человек. Прошу прийти завтра в десять часов.

Этот немец напоминал бульдога (про себя я так и назвал его). Сидел он в большой, светлой, хорошо меблированной комнате. Украшали ее прекрасно ухоженные растения в больших горшках. В их тени стояла радиола. Пол был покрыт цветным ковром.