Семь Центров жизненной энергии. Наука Чакр

Шри Ауробиндо наделен научным складом ума, - возможно, даже в большей степени, чем Патанджали, поскольку он обучался на Западе. Он получил великолепное образование. Когда ему было лет шесть, отец отправил его из Индии и запретил возвращаться, до достижения полной зрелости. Даже лежа на смертном одре, когда все в семье поговаривали о том, чтобы вызвать Ауробиндо домой, отец не позволил. Он сказал: "Ничего страшного, если я не увижу его перед смертью. Он должен полностью впитать западную культуру. Пусть на него не упадет и тень Востока. Даже и не сообщайте ему, что я умер". Должно быть, он был очень отважным отцом. Таким образом, Шри Ауробиндо немало испил из родника западной культуры. Если когда-то и жил человек по-настоящему западный, то это Шри Ауробиндо. Когда он вернулся в Индию, ему пришлось заново учиться родному языку. Его знание науки было всеобъемлющим, но религия стала лишь более поздней имплантацией и поэтому не смогла проявиться достаточно глубоко, иначе Шри Ауробиндо достиг бы больших высот, чем Патанджали.

Но этому не суждено было случиться. На глубинном уровне западное образование ему помешало, поскольку его мышление стало совершенно научным. Он полностью перенес в религию эволюционную теорию Дарвина. Он ввел в религию мысли, принесенные с Запада. Но у него не было религиозных прозрений, которые он смог бы перенести в науку. В результате он оставил после себя обширную научную литературу с очень поверхностной религиозной составляющей, ибо любые попытки объяснить тайны шестого и седьмого уровня обречены на провал, - их нельзя выразить в терминах науки и логики.

Всякий раз, когда удавалось достичь равновесия между научным интеллектом и религиозным сознанием, человек поднимался на величайшие высоты. Но вероятность того, что такое скоро произойдет на Востоке, очень мала, поскольку Восток утратил свою религию, а науки никогда и не имел. У Запада больше шансов, ибо там стало слишком много науки. Избыток есть крайность, и маятник стремится качнуться в противоположную сторону. Вот почему самые рафинированные интеллектуалы Запада читают Гиту с увлечением, какого в Индии уже и не встретишь.

Впервые прочитав Гиту, Шопенгауэр положил ее себе на голову и затанцевал от радости. Когда его спросили, что случилось, в чем причина такого безумного поведения, он ответил: "Эта книга стоит не только того, чтобы ее прочесть, но и того, чтобы возложить ее на голову и танцевать для нее! Я и представить себе не мог, что некогда на земле жили люди, способные так говорить. Я думал, что некоторые вещи нельзя передать словами, но вот они выражены в этой книге". А здесь, в Индии, мы ныне не найдем ни одного человека, который стал бы танцевать с Гитой на голове. Здесь увидишь лишь тех, кто может положить Гиту на сиденье в поезде и ехать, усевшись на нее, - но это бессмысленно.

К концу этого столетия будут достигнуты новые высоты, ибо, когда в чем-то возникает необходимость, в мире пробуждаются многие силы. Эйнштейн перед смертью стал религиозен. Всю жизнь он оставался ученым, но, когда его жизнь подходила к концу, он стал религиозен. И принципиальные приверженцы науки говорили: "Не стоит принимать последние высказывания Эйнштейна всерьез. Он сошел с ума".

Последние слова Эйнштейна заслуживают особого внимания. Он сказал: "Я надеялся узнать о мире все, но чем больше я узнавал, тем больше убеждался, что это невозможно, ибо передо мной все еще простиралась бесконечность неизвестного. Я думал, что однажды раскрою тайну мира, над которой бьется наука, сведу ее к некоему математическому уравнению и она больше не будет тайной. Но вставшая передо мной математическая задача все разрасталась и разрасталась и, вместо того чтобы раскрыть тайну мира, сама стала тайной. Теперь эту задачу решить невозможно".

Некоторые из лучших ученых современности уже очень близки к религии. Это стало возможным потому, что наука пересекла второе тело и близка к третьему, а в третьем теле неизбежно слышны отголоски религии. Наука по собственной воле входит в неведомый мир неопределенности и вероятности. Где-то, где-то ей придется допустить и неизвестность. Ей придется согласиться, что рядом с нами есть нечто недоступное невооруженному взгляду. Недоступное глазу существует - и недоступное слуху тоже. Сто лет назад мы утверждали, будто то, чего нельзя увидеть, услышать или потрогать, не существует. Сейчас наука говорит иначе. Она говорит, что область осязаемого очень мала, а область неосязаемого огромна. Сфера звуковых явлений ничтожна, а то, что неслышно, - безгранично. То, что можно увидеть, - лишь бесконечно малая часть невидимого.

Фактически, наши глаза воспринимают очень малую часть существующего. Глаза улавливают лишь волны определенных частот, уши слышат лишь волны определенных частот. Выше и ниже этого диапазона лежит бесконечность. Иногда случайно наши чувства улавливают и эти волны.